Об Италии

Скворцы над Римом

Все дороги ведут в Рим. Это знает каждый. Но если повезет проделать заветный путь, вдруг понимаешь, что из Рима ведут они в Вековечностъ
Асар Эппель

Рим и мир. Палиндром этот словно бы существовал в нашей речи заранее и задолго до нас. Латынь по схожему поводу тоже пользуется игрой слов: urbi et orbi - «городу и миру». Сочтем такое случайностью? Мистической связкой смыслов? Расхожим заклинанием? В России перевертень этот всегда воспринимался всерьез, ибо складно сказано о городе не только имперском и вечном, но еще и семихолмном. Всякий уважающий себя город, вздумавший прослыть вечным и державным, непременно должен быть семихолмным.

Москва, конечно, тоже. Между тем, только в Риме у холмов этих семи, словно у подвешенных к поднебесью колоколов, уже сами названия - праздничный трезвон. Авен-тин-н-н! Пала-тин-н-н! Эсквилин-н-н! Ви-ми-нал! Кви-ри-на-а-а-л-л-л... - чем не благовест? Отчего же баснословный город, по мысли Иосифа Бродского находящийся «в центре мирозданья и циферблата», для невечных нас вечен? Неужто из-за того, что живопись по-прежнему висит на тех же самых местах, какие указывает столетний путеводитель? Или же из-за гостиницы, в которой останавливался в XVI веке Торквато Тассо, а она все еще до сих пор гостиница? А может, причина наших ощущений — акант, расцветший на развалинах, плебей пустыря по кличке «медвежья лапа», листья коего эллинский архитектор Каллимах навечно поместил в капитель коринфской колонны? Тот, что перед нами, вообще процвел рядом со своим мраморным подобием - обломком Каллимаховой капители и, будучи по сути лопухом развалин, спешит противопоставить аристократизму обломка белые, чуть красноватые или желтоватые свои цветы, а мраморный обломок тоже белый и тоже желтоватый, и на нем замерла зелено-коричневая крапчатая ящерица. Она посидит-посидит и стремглав исчезнет к той гоголевской поре, когда «...везде устанавливал свой темный образ вечер, над развалинами огнистыми фонтанами подымались светящиеся мухи, и неуклюжее крылатое насекомое, несущееся стоймя, как человек, известное под именем дьявола, ударялось без толку в очи».

Обычно руины - всего лишь развалины, и только античный мир оставил их нам как эстетическую самоценность. Опять Гоголь: «Самое это чудное собрание отживших миров, и прелесть со-единенья их с вечноцвету-щей природой - все существует для того, чтобы будить мир, чтобы жителю севера, как сквозь сон, представлялся иногда этот юг, чтоб мечта о нем вырывала его из среды хладной жизни... блеснув ему нежданно уносящею вдаль перспективой, колизей-скою ночью при луне... невидимым небесным блеском и теплыми поцелуями чудесного воздуха, -чтобы хоть раз в жизни был он прекрасным человеком...» Касательно воздуха в одном письме даже уточняется: «Кажется, как потянешь носом, то по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые ноздри». А мы с вами (и остальной мир тоже) «из среды хладной жизни» давно приникли по примеру легендарных основателей города к сосцам Капитолийской волчицы, хотя сама волчица — изваяние скорей этрусское, а Ро-мул и Рем самочинно приделаны к ней Гульель-мо делла Портой всего четыреста лет назад. Но это - мы с вами, не знавшие в историческом детстве ни акантов, ни капителей, мы, оставившие после себя в лучшем случае вполне рукотворное сельбище - район EUR, муссолиниевскую фантазию духовного ранжира, и не могут разогнать здешнюю скуку ни архитектурная дерзость «Гриба», ни стадион Нерви, ни рафинадный кубик местного «колизея», зато как всегда безупречны пинии - единственные в мире деревья, сочетающие в себе горизонталь и вертикаль.

А Николай Васильевич Гоголь, тот опять про свое: «И вот уже, наконец, Ponte Molle, городские ворота, и вот обняла его красавица площадей Piazza del Popolo, глянул Monte Pincio с террасами, лестницами, статуями и людьми, прогуливающимися на верхушках. Боже! как забилось его сердце!.. Вот предстали перед ним опять все домы, которые они знал наизусть: Palazzo Ruspoli с своим огромным кафе, Piazza Colonna, Palazzo Sciarra, Palazzo Doria, наконец поворотил он в переулки, так бранимые иностранцами... где изредка только попадалась лавка брадобрея с нарисованными лилиями над дверьми...»

На улочках и улицах этих история не просто представима, но ощутима и реальна. В той вон таверне, кажется, все еще уваривают для Императора коровьи щеки, вымоченные в известковой воде особого источника. Все еще взбираются по внутрикупольной лесенке на макушку строящегося Святого Петра ослики, навьюченные комками свинца и кирпичом. Микеланджело, только что поколотивший подрядчика за то, что лентяй не штукатурит на века, сам доглядывает за работами, а заодно сочиняет сонеты Виттории Колонне. За Тибром, но на своем наречии, потомок строивших Колизей иудейских рабов Иммануил Римский слагает сонеты тоже. Тихо договариваются в темнице о будущем человечества апостолы Петр и Павел. Как водится, на вилле Зинаиды Волконской множество гостей, и вообще русских в Риме несчетно: и Тургеневы, и Герцен Александр Иванович, и Вяземский, и Жуковский, и - мимоездом - сам Достоевский, наверняка угадавший, что и здесь будут свои бесы.

Все еще захаживает в Ватикан, хотя давно умер, поэт Вячеслав Иванов; все еще пишет эскизы Александр Иванов; наводит мистические мосты с католицизмом Владимир Соловьев, а увлеченный военный человек Павел Муратов сочиняет драгоценную книжку «Образы Италии». И ничто не исчезает... Ничто не исчезает? Так уж! А то, что разворочено потрудившимися не хуже гуннов гениями Ренессанса, для удобства добывавшими мрамор прямо в Колизее? А тот же Микеланджело, прорубивший окна в Пантеоне? А мордатый мегаломан Муссолини, проложивший проспект через римский Форум?.. И все-таки все остается. Пусть в виде своего отсутствия или кругов на воде, пусть следом ящерицы на камне... Скажем, римский диалект - романеско. Мой друг говорил мне, что бабушка его вполне обходилась римской речью, да и сам он еще кое-что понимает, да и на улице нет-нет кто-нибудь обронит словцо, и хотя не пишет больше на веселом наречии неприличных своих сонетов приятель Гоголя поэт Белли и нынче, условно говоря, in bocca romana сплошь lingua toscana, но несметные количества перелетных скворцов в кронах EURcKoro парка уж точно гомонят на романеско, обсуждая, куда и как лететь дальше...

Скворцы над Римом! Такого нигде не увидишь. В спокойный весенний или осенний день, едва тишина оборвется резким звуком или выхлопом мотоцикла, на коем потомок цезарей промчался в свой магазин, где обувает дам, взирая при этом на них замшевыми глазами, так вот - достаточно любого внезапного звука, и с только что мерно щебетавших и гомонивших деревьев срываются миллионы птиц и собираются в поднебесье огромными шарами - подобиями японского фейерверка, правда, тут шары черные и выглядят фейерверочным негативом. И шаров этих - бессчетно. И в каждом согласным движением коловращают-ся тысячи скворцов. И «на блистающем, - по словам Николая Васильевича, - серебряном небе» шары эти то возникают, то исчезают, а все потому, что, когда стая закладывает вираж и ложится на крыло, она для нашего глаза растаивает, но мгновень' спустя вспыхивает четкой чернеющей сферой, и шаров - не сосчитать, и одни чернее, потому что ближе, другие серее и бледнее или по-ому, что дальше, или потому, что легли на крыло, и как бы высоко ни поглядеть, всюду медленное воздухоплавание уже почти неразличимых птичьих сфероидов, и совсем уже угадываемых, и, возможно, уже только померещившихся.

И если небеса зеркальны земле, то так же бессчетны вглубь слои римских тысячелетий. В феллиниевском «Риме» копающий метро инженер сетует, что, сколько ни рой, до простой земли не докопаешься, а в музее на Капитолийском холме бесконечный пирог веков вовсе ошеломляет. Вот вроде бы наидревнейшие погребения - бурые пластиночки бывших костей в абрисе угадываемого скелета и внутри некая горстка серых чешуек, словно самая далекая птичья стайка... А это - неродившийся римлянин в материнском чреве. Успей дитя появиться на свет, его бы наверняка выкормила волчица...

Моему коллеге Андрею Сергееву Ахматова сказала: «В Риме всего слишком много. Человек этого построить не мог. А если не человек - то кто?..» Вот именно - кто. Как составился невероятный замысел Колизея? Как чертили бессчетные чертежи? Как в них разбирались?.. И кто вообще тот, кто "этого построить не мог"? Как трактовали его наши соотечественники, пусть не тайновидец Владимир Соловьев, но приверженный типажу Гоголь? «...Это особенное выражение римского населения... этот живой, неторопящийся народ, расхаживающий по улицам без тягостного выражения в лицах... в котором живет чувство собственного достоинства: здесь он 11 ро-polo, а не чернь, и носит в своей природе прямые начала времен первоначальных квиритов».

Но кто тогда малюет делирические граффити, а на вагонах метро живого места не оставляет? Кто поганит вечные стены серпами и молотами или свастиками? Кто возглашает несмываемые «evviva» всякому шуту и пустомеле? Откуда эти политические крайности? Недавно, когда после выборов Италия вдруг встала с «левой» ноги, я догадался: сапог, даже Апеннинский, все-таки сапог. То есть - всегда или только левый, или правый. К тому же вокруг благоухают лавры и лимоны, и правильней всего вкусить от пасты и вина. Это - священнодействие. Это римлянин причащается своей вечности... А Тирренское море почему-то не пахнет ничем, даже морем. И цвета оно зеленоватого оттого, что впадает в него оливковый Тибр, куда из столь полюбившегося Бродскому фонтана на пьяцца Матеи притекает оливковое же мешкотное время: «На площади один из самых очаровательных фонтанов в мире: молодые люди с черепахами, Fontana delle Tartarughe - то, от чего становишься физически счастливым». Я тоже был физически счастлив, оказавшись возле.

Юноши, в полуобороте сидящие по ободку нижней чаши, одной рукой зачем-то подсаживают или понуждают («через плечо слагая черепах», как сказал Вячеслав Иванов) медлительных черепах вечности переваливаться через бортик верхней чаши, чтобы не мешали торопиться жить, а черепахи переваливаться не спешат, а юноши их подталкивают, но так как черепахи, чтобы не быть унесенными оливковым Тибром в зеленое Тирренское море, все никак не перевалятся, - юноши, торопя время и торопясь жить, уносятся на бешеных мотоциклах вспугивать скворцов, малевать граффити и на каждой скамейке усаживать верхом на свои джинсовые бедра джинсовых подруг... И так было и будет, ибо вскормленных волчицей, их в случае чего непременно спасут гуси и упасут апостолы...

Таковы они - наши римские элегии. Сперва складывал их германец Иоганн Вольфганг, потом наш человек - Иосиф. Он, как и Гоголь, нет-нет в этом тексте появляется, ибо в Риме бывал и вместе с нами быть в нем продолжает, и говорит и думает о великом городе так, как хотели бы мы тоже, но у нас, как у него, увы, не получится -

GEO №2, Апрель 1998г.

Читайте здесь еще об Италии!

Комментарии: