Ришелье. Власть, женщины и кошки...

Может быть Франция имеет свою величавость, Благодаря Кардиналу Ришелье. После и до Франция уже не имел таких правителей как Кардиналь Ришелье!!!
10.02.22 Гулмира Оставить сообщение

Может быть Франция имеет свою величавость, Благодаря Кардиналу Ришелье. После и до Франция уже не имел таких правителей как Кардиналь Ришелье!!!
10.02.22 Гулмира Оставить сообщение

Может быть Франция имеет свою величавость, Благодаря Кардиналу Ришелье. После и до Франция уже не имел таких правителей как Кардиналь Ришелье!!!
10.02.22 Гулмира Оставить сообщение

Хочус Вами познакомится.Если вы непротив...напишите мне.С уважением к Вам Ольга.спасибо=)))
17.09.09 ольга Оставить сообщение

Про де Эгийон:Наивно думать что они 19 лет жили весте жили вместе,и у них ничего не было.Какая бы она ни была благонравная и благочестивая,но...Невозможно это.
02.01.09 Алина. Оставить сообщение

госпожа д'Эгийон была его племянницей
15.09.13 Richellie Оставить сообщение

Это портрет Людовика 13, а не Ришелье :)
30.08.07 tsubasaa_ Задать вопрос

(продолжение)
Но давайте еще ближе подойдем к нему, и попытаемся увидеть его в частной жизни, в ежедневных делах.
Мы сказали уже, какой была его внешность: благородство, величавость, элегантность. По отзывам многих, он вызывал робость. Месье де Ла-Рош Бернар пишет ему: «Монсеньер, признаюсь, несравненный облик Вашей светлости волнует меня так, что я теряю дар речи».
Понти даже предупреждает нас в своих Мемуарах, что «если кардинал (имевший такую привычку завершать письма), принимая вас, сухо вам скажет: «Месье, Ваш покорнейший слуга...», это означает, что посетителю остается только уйти, настроение Его высокопреосвященства неблагоприятно. Ришелье, впрочем, сознает неприятное впечатление, которое он производит, и страдает от этого.
«Разум требует, - писал он, - чтобы министр относился к каждому с вежливостью и с таким соблюдением приличий, какого требует его положение и различный статус лиц, имеющих с ним дело. Это покажется потомству свидетельством моей наивности, поскольку предписывает то, что для меня не было возможным соблюсти во всех мелочах».
Но на самом деле это не является ни столь постоянным, ни столь абсолютным, так как согласно многочисленным свидетельствам, когда Ришелье дает аудиенцию, он, напротив, старается быть очень любезным и крайне обворожительным. Несмотря на свой внушительный вид, гордую осанку, свое «высокомерие большого вельможи», он принимает людей с простотой, улыбкой и милостью, которые очаровывают всех, кто пользуется подобным приемом. Один из его врагов признает, что он умеет проявить себя «мягким, приветливым, человечным», во всем оставаясь «благородным» и без фамильярности. Пелиссон, рассказывая нам об аудиенции у Ришелье, пишет: «Его высокопреосвященство вошел, улыбаясь, с той величавой приветливостью, которая ему свойственна почти всегда.»
Секретарь Гастона Орлеанского, Гула, посланный с поручением к ужасному министру, имевшему столько причин жаловаться на этого принца, не возвращается без «милости, восхитившей весь мир», с которой он был принят. «Я вышел от него, - говорит он, - совсем задушенный его добротой, и влюбленный в его достоинства.» Слова, выходящие из-под пера собеседников, обычных или случайных, есть «милость, величие, ласковость, приветливость», «прелестный разговор», «приятные манеры». Омер Талон доходит даже до того, чтобы сказать: «Месье кардинал де Ришелье, который принял нас очень хорошо, был любезным и учтивым сверх всякой меры.»
Рекомендуя Ришелье англичанина Горинга, который едет в Париж, чтобы увидеться с ним, маршал д’Эффиа пишет ему, что уверен, что кардинал примет того со своей обычной приветливостью.
Те из его современников, которые сами были обмануты памфлетистами, не видят кардинала иначе, как в ореоле ненавистной тирании, но они не возвращаются к этому мнению, если им представляется случай узнать его поближе.
21.08.1629. Ришелье торжественно въезжает в Монтобан, после военных действий, в ходе которых были усмирены мятежные гугеноты. Когда официальная церемония закончена, он непринужденно беседует с консулами, городскими судьями, гугенотскими предводителями, окружившими его, и они удивлены и восхищены тем, что они называют «его мягкостью и скромностью», его манерой говорить весомо, но ласково. Так, что «эти люди вернулись оттуда такими довольными, и каждый не рассказывал ни о чем другом, как об этом. В их речах были только похвалы великому человеку, которого они находят много превосходящим его славу».
Дело в том, что действительно, как частное лицо Ришелье, по словам его близкого друга Абра де Ракони, «приятный и милый». Он представляет собой образец старой французской традиции, - аристократичный, любезный, сотканный из доброты, обходительности, из предупредительной вежливости и желания нравиться. Так как он чрезвычайно умен и очень хорошо говорит, беседа с ним – наслаждение. Один из его сотрудников, Ги де Шастеле, написал: «Где тот первый человек, который, раз увидев, не полюбил бы его?», другой подтверждает это словами: «Очарование его голоса и его доброжелательность одинаково не позволяли глядеть на него без обожания». Странное влечение, проникнутое непроизвольной симпатией, какую испытывали к нему, и приверженность, которую он провоцировал своей сияющей улыбкой! Те немногие, кто мог в мирных прогулках по аллеям Рюэля пользоваться милостью его дружбы, говорят о радости, которую они испытывали, и как они не покидали его иначе, чем с сожалением, грустью, печальной ностальгией. Но правда и то, о чем говорит тот, кто написал: «Вслед за этим, совсем другой, он был не только не интересен, но утомителен, и никто не имел чести по-домашнему, с чувством близости, быть принятым в Рюэле и удостоиться частной беседы, не уверившись в совсем другой обстановке, - жестокости и желания быть почти отшельником, отделенным от общения с другими людьми.»
Таким образом, он умел установить вокруг себя атмосферу легкости и очаровательной дружбы. Понятно, что для тех, кто принадлежал к числу привилегированных, облик кардинала, деформированный памфлетистами и оставшийся таким для многих на следующие века, был действительно, «изуродованной и безобразной маской, порожденной собственным ужасом тех, кто не умел видеть его таким, как он был, не ценя его и не любя.»
Эта мягкость и это очарование явно не могли произойти у Ришелье иначе, чем на основании подлинной доброты. Ришелье был добр. В этом сомневались, потому что он не расточался. Его обвиняли в черствости сердца. Общественный деятель, обремененный делами, которые его поглощают, является объектом бесконечных просьб людей, которые, рассчитывая на его всемогущество, настоящее или воображаемое, полагают возможным навязчиво требовать постоянных милостей. Он защищается молчанием. Его обвиняют в безразличии, его ненавидят и отстраняются.
Ришелье нашелся в этом случае. К тому же, духовное лицо, он получил традиционное воспитание французского духовенства, согласно которому священник, поскольку он сострадает всем человеческим болям, никогда не должен, в соответствии сану, обнаруживать крайности собственных чувств, какими бы они не были. За исключением жестоких сюрпризов своей нервозности, которыми он овладевал как можно более, Ришелье, кроме как в узком кругу, оставался холодным ради долга, ради необходимости дисциплины, которую он намерен был поддерживать, и, разумеется, по склонности, так как он любил большую корректность в манерах. Из-за того, что он выказывал свои чувства с большой сдержанностью, сомневались в его сердечности: в этом его недооценивали. Один из его секретарей пишет маршалу де Брезе 5 ноября 1636г.: «Кардинал говорил о вас в очень ласковых выражениях. Я вам признаюсь, я был восхищен услышать такие речи Его Высокопреосвященства, который иногда скрывает свою привязанность к тем, кого любит наиболее нежно.» Ришелье, стало быть, умел «любить нежно».
И, действительно, в первую очередь он любил тех, кто любил его самого. Это говорит ужасный Таллеман де Рео. Отмечено, насколько глубоко его окружение было к нему привязано. Он сохранял одних и тех же слуг в течение всей своей общественной жизни, и его камердинер Дебурне, которого он взял к себе в семнадцать лет, служил ему до самой его смерти. Это символично. «Если бы он был таким плохим хозяином, - писал один из его приближенных, - у него не было бы ни такой толпы следовавших за ним, ни споров между слугами, кто будет его любить больше всех». Он был уважаем всем своим персоналом, как «лучший из хозяев», добрый, внимательный, отзывчивый на услугу, постоянный, верный и надежный. Шерре, его секретарь, писал: «Тогда было такой удачей служить при Его Высокопреосвященстве, он оказывал покровительство своим домашним и в жизни, и в смерти.» И он умел подчинять их всех «добровольно», признает Таллеман де Рео. Обери настаивает на его великой щедрости, так как он был «по-настоящему щедрым и великолепным». Он платил, не скупясь. В элегантной манере, с которой он умел одаривать, он допускал некоторое кокетство в том, чтобы, добавляя несколько бесконечно любезных слов, мало затрагивать то, что он давал.
В качестве близких друзей у него были скорее окружавшие его священнослужители, вследствие обычаев духовенства того времени: архиепископ Бордоский де Сурди, кардинал Ла Валетт, Леско, епископ Шартрский, отец Жозеф, капуцин, отец Коттон, иезуит, епископы Нанта, Манда, Лавора. Этот последний, о котором мы уже говорили, Абра де Ракони, доктор теологии, проповедник короля, который оставил нам на память драгоценные рукописные заметки о беседах с Ришелье. Он всех их тепло принимал. Отец Гарасс рассказывает нам в своих мемуарах, как отец Коттон приехал повидаться с кардиналом после длительного отсутствия. У Ришелье было совещание с двумя английскими послами. Как только его предупредили о неожиданном визите, он решил тут же поприветствовать отца Коттона, извинившись перед своими собеседниками, стремительно пошел навстречу, бросился ему на шею и очень мило обнял его с красивыми словами дружбы. Таким образом, Ришелье откровеннее в своих чувствах, чем нам представлялось. У него были также приближенные из мирян. Ежедневно он виделся с ними в определенные часы. Работая до 11 часов утра, перед едой он делал вместе с ними круг по саду. После обеда он возвращался в сад и прогуливался, беседуя. Вечером, до и после ужина, новые прогулки. В этих разговорах, как мы сказали, ему хотелось веселья, чтобы отвлечься от дел. Аббат Мюло, его духовник, развлекал его своими шутками. Среди других – его врач Ситуа, Буаробер, аббат де Бомон, его камергер, Россиньоль, - образовывали отдельную группу, которую называли «любимчики Его Высокопреосвященства», и которая была признанной за свой задор и меткие реплики. Ришелье вмешивался в разговор, и в эти часы проявлял определенное остроумие, о чем свидетельствует письмо Бассомпьеру. Узнав, что веселый дворянин, который имел такой успех у дам, вздумал с возрастом измениться, повернувшись к набожности, Ришелье посылает ему четки, « для отпущения грехов», в которых он, несомненно, нуждается, прося его взамен прочесть его «первую Ave Maria», которая всегда говорится «с благочестием», добавляет кардинал, и желает ему впредь столь же ценить «милость Создателя», как бывало, он не однажды ценил милости «его созданий».
Никогда, разумеется, в этих жизнерадостных разговорах с ним не позволяли себе и малейшей фамильярности.
В отношениях со своим окружением, мы видим, таким образом, несколько существенных черт характера Ришелье: искренность, открытость, прямота, доброта. Здесь в нем нет и следа персонажа мелодрамы, которого создала легенда: мрачного, вероломного, лукавого, жестокого, желчного, деспотичного, циничного. Дело в том, что он действительно не являет собою ничего подобного. Это – дворянин, прелат, традиционный француз по инстинкту и воспитанию, и очень умный. Как бы ни удивлялись те, кто разыскивает у великих людей живописные моральные деформации, нет сомнения, что, читая внимательно его рукописи и тщательно отслеживая его действия, приходишь к убеждению, что Ришелье в лучшем смысле слова «честный человек», озабоченный тем, чтобы поступать хорошо, и чтобы не делать ничего такого, что противоречило бы законам чести, порядочности, правилам божеским и человеческим. При жизни его упрекали в том, что он «выказывает великое мужество и великую искренность», под предлогом того, что он «чудесным образом производит то впечатление, которое пожелает». Этот упрек стоит свидетельства.
В словах, характеризующих его, видна его душа, до конца возвышенная, ясная, вся целиком из его долга, величия его короля, интересов Франции, душа, в которой не было, как это констатирует венецианский посол Контарини, «никакой низости в помыслах». Он часто повторяет: «Каждый не удостоен почестей иначе, чем он того заслуживает». Для него «четкость и открытость – наилучшие способы, которыми можно пользоваться». Однажды он выразит протест в письме к кардиналу Ла Валетту от 24.05.1629., движимый своей скрупулезной заботой о порядочности: «Вы меня знаете слишком хорошо, чтобы полагать, что я человек, дающий заверения и внушающий надежды, втайне противоположные тому, к чему я обязан. То немногое благородство, которым наделил меня Господь, не позволяет мне такого образа действий, даже если бы дело шло о моей жизни!» И в другом месте он скажет: « Я держу за правило откровенно говорить то, чего я хочу не без основания. Бесполезные околичности не слишком хороши для человека моего возраста, который прямо идет к своим целям.»
Прежде всего, он дорожит честью. «Любой порядочный человек, - пишет он в декабре 1630г. – должен пренебрегать своим убытком ради интересов его чести!» Он настаивает, чтобы проявляли осторожность, беря обязательства и подписывая договора. Но, как только поставлена подпись, «нужно свято придерживаться этого». «Утрата чести – это больше, чем потерять жизнь. Великий король должен скорее рисковать собою и даже государственными интересами, чем нарушить свое слово». «Репутация – самая великая сила правителей!»
После соблюдения чести идет общественное благо. Ришелье открыто признает, что государственный деятель, рожденный для великих замыслов и решивший посвятить этому все: разум, сердце, честолюбие, не должен ставить перед собою другой цели, кроме общественной пользы, исключая все другие, личные или партийные. Это – единственная цель! И он с гордостью будет утверждать в своем «Политическом завещании», что сам он скрупулезно отрешился от всего того, что не было этим общественным благом, чтобы посвятить себя только Франции. Ле Масль де Рош, его интендант, написал о нем: «Его сердце во всем было сердцем француза», и принц Анри де Конде, отец Великого Конде, также провозгласил это во вступительной речи на собрании Штатов Лангедока в Тулузе 2.03.1628г., когда он сказал, говоря о кардинале: «Франция признает, что у него нет другого интереса в государстве, кроме хорошей службы, и нет другой цели, кроме умножения славы короля и своей репутации доброго француза». Приближенные вполне сознавали, в какой мере кардинал принадлежал Франции. Епископ Сарла, Линжанд, скажет о нем после его смерти: «Он не дорожил жизнью иначе, как во имя служения Богу и своей родине». «Он служил им с любовью и благородством.»
Предваряя такую оценку, Ришелье подтвердил эту похвалу, когда меланхолично говорил своим друзьям, незадолго до конца своей жизни, в медленных прогулках по Рюэлю: « Другие, возможно, будут служить королю лучше, чем я, но не с большей любовью и преданностью.»
Таким образом, его единственное притязание, горячее и страстное, было в стремлении использовать все свои способности на службе государству. Не примешивалось ли там, тем не менее, некоторая забота о личной славе? Он написал: «Доброе имя есть подлинная награда великим душам.» Следовательно, он не был бесчувственным к славе. Но, поскольку это встречается у людей выдающихся, которых не обмануло тщеславие, он опасался самодовольного высокомерия. «Надменность - один из наибольших недостатков, какие может иметь человек при исполнении общественных обязанностей»,- писал он в «Политическом завещании». Он добавляет: «Если смирение не востребовано в тех, кто предназначен к управлению государствами, скромность им совершенно необходима.»
По рассказам его окружения, он немного удивлял своей простотой, с которой он сводил к пустякам громкий шум, возникший вокруг его имени. Он, казалось, не сознавал размеров необыкновенной славы, которую он себе приобрел. В этом отношении, эхо тех разговоров, Абра де Ракони, писал: «Никогда человек в жизни более длинной, чем его, не сделал столько и таких великих дел. И, тем не менее, никто, как он, не возносился так мало, и не свидетельствовал об опасении ошибиться в тех самых вещах, которые вызывали не только одобрение, но восхищение всех тех, кто мог судить наиболее здраво». И тот же поверенный рассказывает, как вечерами его друзья беседовали с ним о больших делах, какие он совершил с тех пор, как он был у власти, о беспримерных почестях, которыми король его отметил в знак признания его заслуг, о всемирной известности, похвалах без числа, которыми он был окружен со всех сторон, и Ришелье в ответ качал головой, говорил о тщеславии, об эфемерности славы, об идолопоклонстве. Он говорил, что это приходит только вместе с бесконечным горем, утверждается среди постоянных мук и рассеивается, как дым, после смерти. И он добавлял, продолжает епископ Лаворский, «с той кротостью в голосе, которая была свойственна ему одному», что он остался бы, возможно, еще шесть или семь лет на этой высокой сцене, пока усталость, утомление или смерть не заставили спуститься, и он уступил бы место другим, которые, возможно, действовали бы лучше, чем он. Он возвращался тогда к мысли о смерти, в словах, показывавших, до какой степени он об этом думал, и «мы рассматривали их одно за другим, - заканчивает Ракони, - одинаково восхищенные его величием, мужеством, высоким разумом и мягким красноречием.»
Итак, в некотором смысле, Ришелье был скромным. Он не считал себя намного выше других людей. Он не скрывал, что нуждается в чужом мнении и советах. Его многочисленные письма свидетельствуют, что он не любил решать один, что он консультировался. «Досадно, - напишет он однажды Сервьену, государственному секретарю, - в одиночестве решать дела столь большой важности.» Он созывал советников правительства для того, чтобы «мы вместе приняли правильное решение». И в Королевском Совете шло серьезное обсуждение, каждый свободно высказывал свое обоснованное мнение в соответствии со своим рангом. Ришелье, который высказывался последним, с жаром защищал свои предложения, ничего не навязывая, и когда мнения разделялись, король принимал решение. Надо сказать, он часто прибегал к поддержке короля, и тот, к своей чести, видя, что кардинал в трудных случаях остается один или почти один, в своем суждении обдуманно брал его сторону.
Эта скромность будет оспорена теми, кто будет размышлять о восторженных похвалах среди одолевших его сочинителей, которые писали, находясь у него в милости, и, как думают, по его заказу. Надо противопоставить этому возражению несколько прямых свидетельств. Например, это Шавиньи, государственный секретарь, доверенный человек и даже, как говорили, сын кардинала, который однажды, написав министру, и говоря ему о его племяннице, мадам д’Эгильон, его любимой родственнице, расценил ее, как «наиболее талантливую женщину и лучшую из всех, кого я когда–либо знал», добавив « я знаю, что Ваше Высокопреосвященство не любит подобных велеречий.» Абра де Ракони подтверждает это чувство у Ришелье. Он констатирует, что похвалы раздражали кардинала, потому ли, что Ришелье находил их преувеличенными и неверными, или же сами по себе они коробили его своей безвкусицей, но «невмоготу терпеть славословие», - писал он.
Когда кто-либо на публичных церемониях в своей торжественной речи допускал чрезмерно цветистые выражения в его адрес, чувствовалось, что Ришелье нервничал, с трудом слушая оратора, и чаще всего заранее, «как я видел много раз»,- добавляет Ракони, посылал от себя «категорический приказ воздержаться от восхвалений». Бальзак со своей стороны отмечает также, что Ришелье, «разумный и скромный», не любил преувеличенных похвал. Должно быть, он знал это по опыту, он, кто в некоторых рукописях без колебаний восхвалял кардинала.
Президент Байель, столь же информированный о склонностях Ришелье, писал кардиналу 19.04.1630г., сообщая о полном удовлетворении в общественном мнении Парижа ввиду его больших политических успехов, и в прочем добавил: «Сдержанность, с которой Вы хотите, чтобы говорили о Ваших действиях, часто обязывает меня к молчанию».
Известно, что когда Ришелье прочитал в проекте устава Французской академии статью 5, где было сказано, что «каждый из академиков обязуется чтить доблесть и память Монсеньора их покровителя», он тотчас же заставил ее вычеркнуть.
Наконец, во время составления писем его секретарем Шарпантье, когда их корректирует сам кардинал, мы видим, как он постоянно вычеркивает то, что вблизи или же издали, могло бы показаться малейшим намеком на личное тщеславие, наподобие слов «услуги, которые я оказал королю и государству.» Эти тексты кажутся достаточно определенными. Они, очевидно, плохо соотносятся с противоположным тезисом, высказанным к тому же наиболее ожесточенным врагом Ришелье, Матье де Моргом, когда он пишет о кардинале: «Вы – общественный деятель, который позволяет себя обманывать восхвалениями. Наиболее бессовестная лесть – для вас самая лучшая!»
Через обсуждение искренности чувств Ришелье мы подходим к вопросу о его набожности. Его обвиняли в «безбожии», в «атеизме». Согласно автору «Письма кардинала Лионского кардиналу де Ришелье», сам его атеизм был предназначен для того, чтобы смягчить неизбежное обращение в кальвинизм. Адвокат Гольтье, который после смерти кардинала предъявит ему счет за все, на процессе герцогини д’Эгильон против герцога Энгиенского неистово обвинит Ришелье в том, что тот «веровал, как протестант», и Матье де Морг скажет, что Ришелье не верил в бессмертие души. Что касается кардинала де Рец, эксперта в этом вопросе, то он вполне согласен с тем, что Ришелье « был достаточно благочестив только для этого мира». Этим инсинуациям на деле можно вначале противопоставить детали повседневной религиозной жизни Ришелье, так, как их обобщил историк Обери, согласно свидетельствам слуг и окружения кардинала.
Ришелье, который чаще всего работает ночью с двух до пяти часов, утром встает между семью и восемью часами. Он молится Богу, говорит Обери, работает, принимает посетителей, слушает мессу в десять или одиннадцать часов. Вечером к одиннадцати часам он удаляется к себе, становится на колени в пространстве между своей кроватью и стеной, сосредотачивается и молится приблизительно полчаса. Он исповедуется и причащается каждое воскресенье. Он служит мессу только по большим праздникам и праздникам Пресвятой Девы, что является обычной практикой священнослужителей в XVII веке: Боссюэ сам не будет служить мессы каждый день, ни даже каждое воскресенье. Духовник Ришелье, его капеллан, его камердинер, офицеры охраны и лакеи говорят, что когда он служит мессу, то делает это благочестиво, «с образцовой набожностью», по наблюдению отца Жозефа. Время от времени он слушает проповедь в своей спальне, а на Пасху удаляется в монастырь, чтобы провести там пасхальные дни в сосредоточении, молчании и отдохновении от сует.
У него была несколько забавная скрупулезность. Мы знаем, что, став министром, он захотел получить от Рима специальное разрешение присутствовать на тех заседаниях Королевского совета, где будут обсуждаться решения по делам преступлений, могущих повлечь «кровопролитие». Берюлль, ответственный за это поручение, привез ему настойчиво просимую льготу в феврале 1625г., в форме бреве – послания папы. Более деликатным делом был требник. Будучи Люсонским епископом, Ришелье рекомендовал своим священникам со знанием долга совершать ежедневное богослужение. Став министром, обремененный делами, страдавший от своих невыносимых мигреней, он не смог выполнять эту обязанность сам. Он захотел иметь соответствующее правилам разрешение папы, посредством чего предложил пожертвование, достаточно большое, чтобы суметь основать в Париже семинарию, предназначенную для шотландцев. Папа Урбан VIII начал с того, что сказал «нет!» Епископ Орлеанский, ответил он, просил о той же милости, и он ему отказал. Разве он, папа, у кого на руках были все дела христианства, от этого уклонялся? Не служил ли он сам мессу почти каждый день? Затем, в конце концов, папа уступил и дал разрешение устно, при условии, что Ришелье обязуется, по крайней мере, совершать каждый день более короткие молитвы перед распятием. Но Ришелье хотел иметь это разрешение в виде свидетельства, написанного рукой папы или его богослова. Он не собирался его обнародовать, но у него был бы документ для тех, кого бы это оскорбляло. Рим уступил. В Париже много болтали о том, что Ришелье не читал своего требника.
Атеизм Ришелье не представляется правдоподобным. Заверения в его, так сказать, кальвинистских наклонностях в действительности происходили от возмущения, которое возбуждали чувства кардинала у партии горячих католиков, переживших Лигу, по отношению к свободе совести гугенотов. Если Ришелье постоянно травил политическую партию протестантов, как мятежников, образовавших государство в государстве, поднявших оружие против короля, против заключенного мира, верного традиции, установленной Генрихом IV, которую Луи XIII был намерен тщательно соблюдать, и которая стала как бы основным законом королевства, то он же, из личных чувств и необходимости политики, вместе с королем придерживался мнения, которое позволяло еретикам, мирно исповедовавшим свою религию, веровать по-своему.
Мы имеем доказательство его личного настроения, в рассказе, который г-н де Навелль поместил в своих мемуарах, про то, как однажды г-н де Шарос предложил его отцу содействие в том, чтобы определить его, Навелля, пажом к кардиналу. И его отец, бывший гугенотом, возразил ему, что, разумеется, такой паж не подойдет Его Высокопреосвященству, поскольку ребенок, которому было четырнадцать лет, был со своим отцом одной религии. Ришелье, предупрежденный об этом, велел передать г-ну де Навеллю-старшему, чтобы он успокоился, и что у юного пажа у него в доме «будет полная свобода совести». «Я пришел туда, - добавляет Навелль, -и прошло довольно много времени, но никто ничего не говорил мне о моем вероисповедании.» Это, впрочем, было также и в доме Луи XIII, который следовал примеру своего отца Генриха IV.
Это и есть то чувство терпимости, которое столь ненавидели те из партии «ревнителей веры», кто пылко требовал искоренения ереси во Франции. Оно, вдобавок ко многим другим причинам, заставляло врагов кардинала искренне или фальшиво сомневаться в его религиозных убеждениях.
Впрочем, мало кто из великих министров был при жизни мишенью таких жестоких атак разнообразной клеветы, брани и различных оскорблений, как Ришелье. Ему ставили в упрек все: его непомерное могущество, его честолюбие, его неблагодарность. О нем говорили, что он был «наглецом», «гордецом», «безбожником», «предателем», «лицемером», мстительным, скупым, бесчестным. Мы ограничиваемся тем, что собираем рассыпанные в памфлетах любезности. Он сослал, заключил в тюрьму, казнил многих людей. В Париже царил настоящий ужас перед бесподобной тиранией, благодаря которой Бастилия была всегда полна, а палач постоянно занят. Его обвинили в отравлении нескольких выдающихся людей, в пролитии крови представителей наиболее известных фамилий Франции. Адвокат Гольтье воскликнет после его смерти: «Везде видны печальные следы огорчения, которое он принес во множество мест, и его жестокость вписана в перечень дел правления пером железа и чернилами крови, которые приведут в ужас потомков!» Таким образом, Ришелье был «человеком железа и крови». Добавляли также «бич божий», «он бесчестил Францию», «он узурпировал монархию!», и, примешивая наиболее низкую грубость, доходили до непристойностей.
Ришелье не видел для себя другого выхода, кроме как попытаться отнестись философски к неиссякаемому потоку оскорблений, зачастую изощренных и крайне гадких. «Что бы человек ни совершил, - писал он, - общество никогда не будет справедливо. Великий человек, достойно служивший своей стране, сродни приговоренному к смерти. Единственная разница в том, что последнего карают за грехи, а первого – за добродетели». Он всегда помнил о бренности бытия: «мы все подобны гребцам, сидящим спиною к тому месту, до которого стараемся доплыть; мы, насколько можем, отдаляем мысль о смерти, и не делаем ничего другого, как движемся к ней».
«Это были, - завершает рассказ Ракони, - наиболее частые мысли, приходившие на ум нашему великому и очень набожному кардиналу».
Разумеется, Ришелье не был «атеистом»!
Теперь, после всего того, что мы рассказали о его чувствах, о его здоровье, о загруженности делами, о его склонностью к одиночеству, его привычках жить вне Парижа, его настолько заполненной повседневной жизни в окружении множества людей, может ли быть доля правды в обвинении, которое было сформулировано против него, - обвинении в жизни беспутной и легкой, полной романтических приключений? Существует почтенное количество «Любовных историй кардинала де Ришелье», рукописных и напечатанных. В своем «Политическом завещании» Ришелье писал, что нет ничего более опасного для общественного деятеля, чем то, что он назвал «увлечением женщинами»; «надо быть свободным, - добавлял он, - от подобных привязанностей».
Его враги начинали туманно, намекая, что он «полюбил наслаждения в своей юности», и что во времена, когда он был Люсонским епископом, «ему захотелось предаться любви». Но окружение кардинала отмечало, что если бы его враги располагали точными фактами, связанными между собой, они «вовсе не были бы такими скромными, чтобы воздерживаться, говоря о том, что знали». Но они ничего не уточняли. Рассказывали, что простым аббатом Ришелье жил «весьма интимно» с г-жой Бутилье, женой его семейного адвоката, проживавшей в Париже на улице Эперон, в доме, где он был принят, и что благодаря этому родился г-н де Шавиньи. Мы имеем обширную переписку кардинала с семейством Бутилье: там полностью отсутствует прямые или косвенные следы вероятности этого эпизода, который, впрочем, никогда не был доказан.
Повторяли, что Ришелье был влюблен в Анну Австрийскую. Г-н де Шизе утверждает, что, по крайней мере, слух об этой любви разошелся, и что Анна Австрийская над этим насмехалась. Хранитель печатей Шатонеф доводил до сведения Ришелье, что м-м де Фаржи была одной из тех, кто более всего способствовал распространению этого слуха, расценивая ее речи, как «результат дьявольской наглости этой женщины, которая лучше всех знает лживость того, что она говорила». Позже отец Коссен будет эхом повторять, всегда со слов м-м де Фаржи, об этой мнимой страсти кардинала к королеве, и возмущенный Ришелье отметет прочь этот навет: «Это подтверждает самый черный и достойный порицания злой умысел, который когда-либо был! Меня обвиняют ложно, ссылаясь на незатейливый рассказ особы, уличенной в нескольких лживых заверениях». Мадам де Мотвиль, доверенное лицо Анны Австрийской, будет правдива, когда, намекая на грозовые отношения Луи XIII и Ришелье с молодой королевой из-за ее неосторожной тайной переписки с Испанией, она напишет по поводу так называемой влюбленности кардинала: «первым знаком этого чувства были гонения. Очевидно, что этот новый способ любить продлится до конца жизни кардинала. Невозможно поверить, чтобы эта страсть произвела столь странный эффект в его душе». Она была права.
Памфлетисты приписывали Ришелье м-м де Шеврез. Так как м-м де Шеврез всегда искренне ненавидела Ришелье, подвергаясь из-за этого длительным ссылкам, и ее жизнь прошла в интригах против него, нужны более веские доводы, чтобы поверить в эту сентиментальную связь.
Тот, кто еще был наиболее многословен, - кардинал де Рец. Он без сомнений рассуждает об этом. Согласно ему, Ришелье бывал у мадам дю Фаржи, к которой его приводили «в платье цвета Бекингэма и месье де Пиенна», - обоих любовников этой дамы; у Марион де Лорм, Мари де Коссе-Бриссак, герцогини де Ламейере, «которая вовсе не любила его, находя еще более старым из-за его недомоганий, чем из-за возраста» (пятьдесят четыре года) и « педантичным в ухаживании», что «смешно».
Г-н де Шизе добавляет герцогиню де Шольн. Ги Патен, в довершение всему, говорит о герцогине д’Эгильон, родной племяннице кардинала.
Отсутствует малейший намек на доказанность подобных утверждений, в них нет и тени признаков правды. История же не может держаться на неопределенных фантазиях. Пусть сторонники этих басен обосновывают их правдивость.
Но если «Меркюр франсе» в выпуске 1629г. возмущался клеветой памфлетистов по поводу Ришелье, ручаясь за «чистоту его жизни», не надо, между тем, придавать кардиналу образ сурового мужчины в пурпурной мантии, который ведет строгую монашескую жизнь, - в ней были грани, обусловленные его высоким положением и блеском великолепия, на что также необходимо указать.
Как и все великие министры старого порядка, Ришелье был несметно богат. Странная вещь, мало затрагивали в связи с этим его честность, словно если бы предполагали, что его состояние не должно было быть нажито иначе, чем законным путем. Ришелье не производил впечатления корыстного человека, с особенным чувством жадности и заинтересованности в деньгах, каким был Мазарини. Впрочем, он мало что понимал в финансах, как собственных, так и государственных. Это своему интенданту Ле Маслю, приору де Рош, он оставлял заботу управлять своим состоянием. Он сам расходовал, не считая: он на это не смотрел. Он повторял: «Необходимо закрывать глаза на расходы», что он всегда и делал. Он сам заявил, что, когда он поступил на службу к Марии Медичи в 1617г., у него было достояние в земельных участках, перешедших ему по наследству ото всех его родственников после судебных процессов и длинных расчетов по долгам, дававшее 25.000 ливров ренты, и та же сумма в церковных бенефициях, всего 50.000 ливров дохода. Мария Медичи, которая горячо привязалась к этому молодому прелату, по частой склонности персон такого ранга, осыпала его благодеяниями. Ришелье признавал, что «так как он превышал расходы, он существовал на щедроты королевы-матери».
Как только Луи XIII, введя Ришелье в свой Совет, осознал его ценность и констатировал очень большие услуги, которые тот ему оказывал, король стал подражать своей матери, и, подобно ей,умножал дары своему министру. Таким образом у Ришелье, без назойливых просьб с его стороны, накапливались доходы в таких пропорциях, что он однажды обеспокоился этим фактом и под влиянием встревоженной совести, решил отклонять впредь то,что ему предлагали бы, и даже отказаться от прибылей, которые он мог получать по праву. Как разъясняет он в документе от 1629г., это 100.000 пистолей, которые ему предложили финансисты, следуя обычаю; выплаты за адмиралтейские обязанности, которые он исполнял, 40.000 ливров; бенефиции от обязанностей Главного начальника мореплавания, 100.000 экю. Он отклонит предложение 20.000 экю особой пенсии, которую король вознамерится ему дать, откажется от аббатств, которые Луи XIII ему предназначит, довольствуясь, говорит он, шестью большими аббатствами, которые ему уже были отписаны ранее, - Клюни, Мармутье, Лашез-Дье.
Эти деньги, которые накапливались, таким образом, в его сундуках, Ришелье тратил широко и щедро. У него были вкусы гранда. Он покупал поместья, - Лимур, Буа-ле-Виконт, Рюэль, - он там строился. Он построил в Париже дворец на улице Сент-Оноре, в Пуату – замок Ришелье. Он дорожил роскошью. Он хотел носить элегантные одежды. Понти описал нам его костюм во время Итальянской кампании 1630г.: кираса «цвета воды», одежда «оттенка опавших листьев», с золотым шитьем, большое перо на шляпе, шпага на боку. Ришелье любил белье из очень тонкого полотна, мы это знаем из письма, которое ему написал Бюлльон. В поездках его сопровождали тридцать мулов, за ним следовали красивые носилки, обитые «ярко-красным голландским сукном».
В своем доме он желал воплощения всех роскошеств, свойственных персонам очень высокого ранга. Он заставлял привозить из Италии картины и статуи для своей коллекции.
Ему нравился Филипп де Шампень, он ценил качество и искренность его живописи. Он будет его просить декорировать помещения Пале-Кардиналь. Он достанет себе красивую мебель, великолепные фландрские гобелены, роскошные обои. Все это роскошь почти королевская.
Его домашнее хозяйство было одним из тех, что вели очень крупные сеньоры: у него были дворяне свиты, секретари, оруженосцы, офицеры, охрана, как у современных ему губернаторов провинций, например у герцога д’Эпернон, оркестровые музыканты, 36 пажей.
Его враги будут утверждать, что когда он отправлялся в Лувр, он не без труда выходил из своего дворца, настолько залы были переполнены придворными, и что улица до такой степени была забита каретами, что толпа по ошибке кричала: «Да здравствует король!»
Это стремление к пышности, которое, впрочем, соответствовало обычаям времени и его умелой политике, соединялось у Ришелье с утонченными вкусами ума просвещенного и совершенного. Он был очень образован, говорил на латыни, изящно писал на этом языке, знал испанский, итальянский, греческий. Он чрезвычайно много читал. В замке Ришелье в Пуату, в зале, предшествовавшей спальне г-на кардинала, видели эмблему, изображавшую подзорную трубу, сквозь которую смотрит глаз, и вокруг девиз: “Eminus prospicienti nihil novum”.
Ришелье думал о том, чтобы собрать научное совещание в Арсенале, для того, чтобы закрепить «первый меридиан, от которого начинают считать градусы долготы». У него была идея создать школу политических наук, выходя откуда, выпускники «могли бы занимать наиболее важные государственные посты». Он даже заранее назначил директора, г-на де Ла Менардьер.
У нас есть каталог его библиотеки. Его предпочтения, очевидно, склоняются к истории, описаниям различных стран Европы, философии, медицине, всему тому, что касается более детально предметов, страстно увлекающих душу и ум.
Он любил стихи и театр. Мы объяснились в другом месте (“Revue des Deux Mondes,” апрель 1923г.) по поводу его отношений с Корнелем, в них менее всего было зависти, о которой после столько говорили. Наоборот, Ришелье глубоко им восхищался, осыпал его милостями, поставил «Сида» в театре Пале-Кардиналь. С каким точным чувством меры, учитывая его бесчисленные дела, он мог заниматься сочинением трагедий и принимать в этом участие!
В особенности у него был талант замечательного красноречия. Призванный выступать перед собраниями дворянства, духовенства, - убеждать и импровизировать, он проявлял выдающиеся качества в строгости, силе, четкости мысли и своем «природном милосердии». Как видели много раз, - пишет современник, - он отвечал ex abrupto на речи, которые были произнесены перед ним, не забывая ни одного из пунктов, и с такой ловкостью, что слушателям оставалось «изумляться». Пелиссон рассказывает, ссылаясь на Конрара, о приеме, устроенном кардиналом делегации французской Академии, которая прибыла к нему в Рюэль. Г-н де Серизе, директор Академии, читает торжественную речь, Ришелье отвечает и, по словам Конрара, отвечает так, как если бы заранее ознакомился с речью, которую только что слушал, и старательно заготовил все то, о чем хотел сказать. Его ответ был так милостив, « приветлив, величествен и деликатен, что он вызвал восхищение у всех тех, кто там находился».
Ришелье был превосходным парламентским оратором современности, он мог очаровать аудиторию не только своей элегантной речью, он умел также захватить внимание слушателей силой и числом своих аргументов, подводя их к заключительным выводам с особенным, гибким, обволакивающим искусством убеждения.
У нас есть рассказ о впечатлениях слушателя, присутствовавшего на одной из его речей.
Ришелье выступает на ассамблее нотаблей 1626г. Его выход, гармония его движений, исполненных достоинства и величия, – пишет наш автор, – поражают всех. Он говорит. Его речь так плавна, его доводы так сильны и основательны, а решения, которые он предлагает, настолько имеют вид «закономерностей и предсказаний», что все сожалеют о том, что речь была слишком короткой. Кардинал, продолжает он, «могуществен» не только силой своих аргументов, но он подает их с такой ловкостью, что «наиболее бесчувственные» и «наиболее предубежденные» люди уступают с удивлением и присоединяются к высказанному мнению.
Какая политическая ассамблея современности не ценила бы подобного оратора!
Но был-таки у этой натуры еще и букет других качеств, что постоянно ставилось в упрек. Мы сказали, что у Ришелье был крайне аристократичный нрав. Его противники не упускали случая вменить ему в вину то, что они называли его надменностью, его прирожденным высокомерием и презрительной дерзостью. Вследствие состояния здоровья и забот, которые его преследовали, у него было, мы говорили об этом, неровное настроение, иногда любезное, иногда холодное без видимых причин, - ужасный ущерб его властному господству, вызывавшему из-за этого неустранимую неприязнь. Не брали в расчет, что таким он был для всех, даже для его семьи, его слуг, его домашних, которые, зная его, не обижались по пустякам. Ришелье чувствовал это. Он от этого страдал.
У Ришелье были также приступы гнева. Мы показали, что в общем он сдерживался. Но в ходе дискуссии под влиянием какой-то мелочи, вызвавшей раздражение, он, бывало, мог сорваться. Тогда проявлялось то, что иностранный посол назвал «его вспыльчивой, черствой и свирепой натурой». Его нос заострялся, лоб морщился, он бледнел, его губы дрожали: гнев был внезапен, короток и силен.
В 1632г. Ришелье писал архиепископу Бордо: «Мои вспышки гнева в основном разумны». Следовательно, они были преднамеренными? Может быть, для кого-то это выглядело и так. По-видимому, в некоторых обстоятельствах, вследствие неожиданных новых соображений, под воздействием рассудка он вдруг останавливался и возвращался к холодному спокойствию. Но эти публичные выходки наносили ему большой вред.
Его обвиняли в коварстве. Иностранные послы утверждали, что он умел вести правильные и приятные речи, но на него нельзя было положиться. Это – роль, увы! Дипломаты всех времен обязаны говорить умиротворяющие слова, принимаемые за уверения, не имея затем возможности действовать так, как вообразил их собеседник. Про него говорили: « Он вовсе не делает того, о чем говорит, он говорит вовсе не о том, что делает, и совсем не выполняет того, что обещал». Трудное положение!
Еще Ришелье упрекали в опрометчивости, непредусмотрительности, вызванными нетерпеливым беспокойством его души. Нетерпеливый, он был им, когда дела шли не так, как ему хотелось. Он приписывал задержки тому, что он называл «французской медлительностью» – легкомыслию одних, небрежности других, при полном отсутствии добросовестности. Что касается опрометчивости, она возникала из-за того, что Ришелье предпринимал много дел одновременно, торопясь увидеть их завершенными, и не рассматривая их с достаточным вниманием. Тогда противники обвиняли кардинала в рискованном безрассудстве задуманных им «бесконечных проектов», которые он не заканчивал, оставляя их главным образом в эскизах, втягивая государство во множество плохих начинаний, действуя «подобно обезьяне, которая не знает прямых путей».
Должно быть, на все это сын госсекретаря Бриенн отвечал: «Я знаю от своего покойного отца, что кардинал де Ришелье был очень умелым переговорщиком, сильным своей предусмотрительностью, который почти не делал ошибок или же исправлял их благоразумно». Результаты, кажется, дают основания для такой оценки.
Таким образом, отстранившись от злобных нападок того времени, обязательно необходимо признать то, что было в начинаниях Ришелье по сути своей реалистично, конкретно и удивительно разумно. Он не был озабочен тем, чтобы априори управлять государством по заданным, как программа, великим теориям, которые воображение строит, ссылаясь на примеры прошлого. «Прошлое, - говорил он, - не соотносится с настоящим, сочетание времен, мест и людей различно». Он не доверял тому, что он называл «способностями педанта», не доверял «чересчур высоким размышлениям» умов, «в обилии мыслей плодовитых на выдумки», и подверженных из-за этого ошибочным суждениям, либо «такому разнообразию намерений, что они у них утром и вечером всегда разнятся». Он занимался только насущными делами, теми, которые надо было вести в пределах главных событий часа. Он в высшей степени обладал тем, что называют «чувством реального». Он не мечтал о глубоких преобразованиях государства, призванных воплотить полную гармонию. «Нам, французам, - говорил он, - мало присуще строгое совершенство». «В древней монархии, чьи изъяны вошли в привычку, хаос являлся, и не без пользы, частью государственного порядка». Кажется, что в этом замечании есть некоторая ирония. У Ришелье это было лишь констатацией правды жизни.
Он не был предтечей современных политиков. Он не предвидел нашего времени. Если он и использовал собрания с целью определить общественное мнение, его чувства по отношению к большим заседаниям были неблагосклонными. «Причина этого в том, - говорил он, - что, так как хороших умов всегда гораздо меньше, чем посредственных и плохих, два последние вида своим числом душат в большом собрании соображения первых».
Он хотел заниматься лишь теми предприятиями, которые не были ни напрасными, ни фантастическими, но продиктованными жизненной необходимостью, масштабными, и, с другой стороны, вполне осуществимыми. Он считал, что нужно быть внимательным ко всему и уметь из всего извлекать выгоду, так как в политике, добавляет он, «руководствуются более соображениями необходимости, нежели собственного желания». Ришелье действовал в соответствии с этим своим высказыванием, которое можно счесть ответом на слова Минье, что кардинал «имел замыслы всего того, что он сделал». Давайте рассмотрим вкратце большие проекты, приписываемые ему.
Его идеей принято считать введение Франции в «естественные границы». В другом месте мы показали по поводу Эльзаса (Revue historique, 1921, т. СХХХVIII), что его основная мысль, сходная с мыслями всех юристов того времени, состояла в том, что король мог желать присоединения к государству лишь тех территорий, прочными правами на которые он обладал, и права эти были отражены в определенных документах: привилегиях правителя, как в Лотарингии, завещаниях, дарственных, соглашениях, договорах купли-продажи. Юристы (Ле Дюпюи, Годфруа, Лебре, Кассан) составили ему большие диссертации, дошедшие до нас, где перечислены области, которые Франция вправе законно требовать в силу вышеназванных причин. Эти области – Лотарингия, Франш-Конте, Артуа, Фландрия, и даже такие иностранные владения, как Милан, Неаполь, Сицилия. Никогда не присутствуют в этих списках Рейнская область или Эльзас. Юристы не говорят о «естественных границах», они не ссылаются на это, и Ришелье тоже не говорит о них. В «Политическом завещании» есть вопрос об этом, но труд издан посмертно, неким иезуитом отцом Лаббе. Вероятно, Ришелье знал право завоевания, право войны, но он считает, как это видно из письма к маршалу д’Эстре(1636 г.), что это право «не является ни обоснованным, ни допустимым», что ссылаться на него в любом случае недостойно Христианнейшего Короля, прозванного Справедливым, и не останавливается на этом. По сути, мы видим, что он назвал целями войны разрыв Лотарингией и Тремя Епископствами ( Мец, Туль и Верден) юридических связей со Священной Римской империей, чтобы вовлечь их в состав Франции. По Вестфальскому мирному договору Мазарини получит Три Епископства, но заменит Эльзас на Лотарингию.
Говорили, что он основал во Франции абсолютную монархию различными мерами, такими, как упразднение провинциальных Штатов и замена их на «Избранников». Первым о такой реформе мечтал, в силу характерных причин (сегодня мы назвали бы их административными) Генрих IV, так как эти Штаты устанавливали слишком высокие налоги, очень малая часть которых отчислялась в королевскую казну, щедро награждая за услуги многих провинциальных деятелей, из чего выходило обременение для подданных, малая польза для правительства и общественный скандал. Много ли кардинал, не занимавшийся финансами, интересовался этой реформой? Кажется, нет, так как в «Мемуарах» Ришелье сказано, что когда кардинал в 1630 г. узнал в Гренобле, что король решил применить эту меру к Бургундии, «новость поразила его» из соображений политической осторожности. Реформа была проведена помимо него и без него.
Говорят о другом свидетельстве его заботы основать абсолютную монархию: учреждение интендантов. Они существовали и до него. 11 ноября 1618 года – тогда он был далек от власти – король, назначив г-на Олье интендантом в Лион, говорил: «Мы сочли кстати отправить кого-либо из нашего Совета в указанную провинцию и повелеть ему обосноваться в названном городе Лионе в должности интенданта юстиции и полиции, как это делалось множество раз, когда состояние дел и обстоятельства заставляли нас признать их пользу и необходимость».
Став министром, Ришелье назначал интендантов таким же образом. Их продолжали бы назначать, даже не будь Ришелье у власти, - обычай устоялся. Нельзя утверждать, что он располагал в этом отношении собственной сложившейся системой желанных изменений в устройстве королевства. Он не думал об этом.
Разрушение укрепленных замков было также доказательством все того же стремления Ришелье объединить королевство. Идея эта тоже не его.
26.02.07 Leon Задать вопрос

Louis Batiffol «Richelieu et le roi Louis XIII», Paris 1934
Глава II. НАСТОЯЩИЙ КАРДИНАЛ РИШЕЛЬЕ ( фрагмент ).
Существует два традиционных мнения о кардинале Ришелье, происхождения скорее легендарного. Согласно первому, созданному в его время теми из противников, которые наиболее его ненавидели, кардинал был только кровавым деспотом, который заставлял заключать в тюрьму и казнить своих врагов и навязал всем, и главным образом королю, свою невыносимую тиранию.
Согласно второму, все наоборот, оно результат подлинного восхищения, которое кардинал вызывал у своего окружения и у многочисленных современников. Ришелье, следуя этому мнению, был гением, не имеющим себе равных. В наши дни, после романтизма, этот подход возобладал. Личность и деятельность Ришелье приобрели крайний размах. По словам Минье, известный государственный деятель имел «замыслы всего того, что он сделал». Согласно другим, он был автором большой политики, которую называли «политикой Ришелье» без сомнения, потому что никто ее не проводил до него, – Рец это написал, – он придумал или возродил теорию «естественных границ»; обосновал «абсолютную монархию» во Франции, сильно способствующую централизации королевства.
Меж этими крайностями, есть документы с достоверными реалиями XVII века, подлежащие длительному изучению и освоению. В попытке вновь найти в Ришелье человека, такого, каким он был, как жил, думал и действовал, возьмемся за него, когда он кардинал и министр.
По словам всех тех, кто его видел и описал, Ришелье высокого роста, худощавый, легкого и гибкого телосложения. Его облик, изящный и удлиненный, отличается удивительным благородством. Его большие глаза со спокойным острым взглядом, кажется, пронизывают, смущают своей пристальностью. Лучший портрет его в известных «трех головах» Филиппа де Шампень – это правый профиль, говорит запись того времени. Он носит остроконечную, черную бороду, изящно ухоженную. Лоб у него высокий, волосы шелковистые.
Его здоровье всегда будет хрупким. Постоянно он будет жаловаться на свою слабость. То, от чего он страдает более всего, это головная боль. Он измучен мигренями. «Они меня убивают», - пишет он сам в 1621 году. Луи XIII, который пытается его утешить, повторяет ему, что эти головные боли – знак долгой жизни, « которая является тем – добавляет он сердечно, - чего я желаю больше всего на свете, любя Вас так, как я это делаю». Затем у Ришелье будет ревматизм, мочекаменная болезнь, повлекшая в 1632 году ужасный приступ задержки мочи, вызванный нагноением в мочевом пузыре, и все королевство будет полагать, что он умирает. В этом случае два медицинских светила того времени, господа Шарль и Ситуа, после осмотра, дадут большое заключение по его физическому состоянию: «мы, нижеподписавшиеся доктора медицины...», где результатом будут размышления в духе медиков Мольера, что Ришелье терпит более всего от нервов.
Те, кто его окружают, не устают говорить, до какой степени его нервозность болезненна. Он крайне впечатлителен. « Среди великих начинаний, которые необходимо было предпринять для государства, я никогда не чувствовал себя иначе, как в подобии смерти», - писал он. Плохие новости приводят его в замешательство. Он просит свое окружение, согласно В. Сири, не сообщать ему о них с грубостью, но готовить его к ним мало помалу. Он чувствителен ко всему. При наименьшем происшествии, которое его ранит, тревожность проявляется даже в его облике. Иностранный посол, беседуя с ним, отметит это после в одной их своих депеш: «Кардинал ответил мне с тревогой на лице, теребя свою бороду». Странная также вещь, Ришелье плачет с легкостью, разумеется, болезненной. Мария Медичи, в момент, когда она будет хуже всего к нему относиться, ответит пренебрежительно кому-то, кто ей сделает это замечание, чтобы ее разжалобить: «Он плачет, когда захочет». Ришелье огорчен этой уязвимостью, которая его унижает. Когда его изнеможение, в моменты бедствия, становится чрезмерно, он ложиться в постель, чтобы немного успокоиться. Затем, правда, он быстро восстанавливается, и тогда берет себя в руки, проявляя холодную сдержанность, умение целиком владеть собой, подобно тому, как он умеет также, силой желания, оставаться несгибаемым и отважным в присутствии наиболее серьезных событий.
В детстве он показывал всю глубину своей грусти. Его брат Анри, писавший ему в 1611 году, говорит ему о его обычном «меланхолическом настроении».
Абра де Ракони, епископ Лаворский, который его часто посещал, писал о нем: «Его дух был меланхолическим, он был заражен разлитием черной желчи». Это положение много раз вменялось в вину Ришелье. Опасались с ним заговаривать. Его враги будут считать его ипохондриком. Они дошли до того, что будут утверждать, что каждый месяц он закрывается на два или три дня со своим камердинером и врачом, потому что его печальное настроение делает его неистовым. Что он в такие отчаянные моменты демонстрирует признаки потери рассудка, что он эпилептик, и во время припадков выкрикивает с пеной у рта и прячется под кровать, где его обуревают затем все горести мира. Тот, кто нам сообщает об этих случаях, ссылается на одного из лакеев кардинала, Оливье, который их будто бы обнародовал после смерти своего хозяина. Мы увидим, что противники придумали и многое другое!
Чтобы бороться с этими депрессиями, врачи Шико и Бонтам предписывали ему ванны, клистиры, слабительное. Для того чтобы лечиться, Ришелье сам инстинктивно взял за правило умеренность. Он не заказывает более двух блюд, предпочтя есть один в своей спальне, в то время как его официальный стол, за который садятся кардиналы, архиепископы, епископы и аристократы, регулярно накрывают на четырнадцать персон.
Другая его привычка: после еды он делает упражнения, развлекается. В Рюэле он прогуливается по садам, он любит слушать музыку, беседовать, прохаживаясь взад-вперед по дорожкам. Необходимо, чтобы разговор был веселым и оживленным, и шутник Буаробер имеет при нем некоторый успех по этой причине.
Еще одна особенность: из-за своей крайней чувствительности Ришелье не любит жить в Париже, его беспокоят шум и запахи. Он мало жил в красивом дворце, что он построил на улице Сент-Оноре. Ему нужна сельская местность, деревья, свежий воздух, простор. Жизнь в полях – его наиболее здоровое развлечение. Он часто переезжал. Всю свою жизнь он проведет в разъездах по горам и по долам, - результат войн и политических осложнений, но также и его настроения. То, что он предпочтет, будут окрестности Парижа, и эти «окрестности» были ближе в то время, чем теперь центр города. Так, например, он снимет красивый дом у г-на Кастиль, расположенный в Шайё, напротив теперешнего моста д’Йен, где Шаронна, на возвышенности, перед старой церковью вышеназванного поселения, около теперешнего кладбища Пер-Лашез – дом должностного лица, откуда открывается великолепный вид, там много воздуха. Но предпочтение будет оказываться главным образом Рюэлю, тому, что он называет «Рюэльским уединением».
При любви к одиночеству по своей склонности и потребностям здоровья, его более всего утомляют аудиенции. Окружение упорно старается его защищать в этом отношении, что будет одной из причин его непопулярности. Об этом говорит иностранный посол. Отец Гарасс признается, что ходил четыре раза в Шайё, но не был принят. У кардинала действительно было неизбежное при этом чувство злопамятности, которое также провоцировало его на заточение. Он написал в своем «Политическом завещании»: «мое плохое здоровье не позволяло мне относиться ко всем так, как я того желал, поэтому, причиняя мне часто столько неприятностей, заставляло меня иногда думать о своей отставке».
Почувствовав ущерб, который наносится его министру, Луи XIII покончил с этим, вмешавшись, и поручил одному из своих дворян, г-ну де Ла Фолену, самому регулировать прием посетителей кардинала. Буяна Бассомпьера будут сильно бранить однажды, потому что придя в приемную Ришелье, чтобы попытаться с ним увидеться, он позволил себе бесцеремонно спросить Фолена: «Его показывают?»
Но, несмотря на непрочное здоровье, какой бы неустойчивой и болезненной не была бы его психика, одна вещь остается у Ришелье четкой, твердой и бесподобно мастерской: это его мышление.
Все те, кто имели с ним дело, остаются под влиянием неизгладимого впечатления, которое на них производит то, что они называют «его живостью ума».
В его юности преподаватели Наваррского коллежа, где он учился, были удивлены этой разумностью, и они говорили между собой: «Как, вы уверяете, будто это ребенок?..»
Постоянная работа ума, гибкость, тонкость, ясновиденье, мгновенность понимания, живое воображение, проницательность, - такими были качества, которые констатировали у него, находя, что это исключительный случай. К этой живости ума добавлялось особенно твердое и правильное суждение.
В «Политическом завещании» Ришелье разъяснял, что «разум должен всем управлять и руководить, все следует совершать в соответствии с ним, не увлекаясь эмоциями». И действительно, если читать внимательно многочисленные служебные записки, которые он оставил по делам правления, видно, с какой степенью точности его разум умел все схватить, а его суждение – классифицировать факты сообразно их месту и ценности.
Один из его сотрудников был поражен тем, что он называет «самодостаточностью этого разума», который всегда « попадает прямо в точку и проникает до сути дел».
Также бесконечно полезное качество среди множества наиболее запутанных вопросов, - рассказывает нам его интендант Ле Масль, приор де Рош, - то, что у Ришелье голова всегда была полностью свободна от эмоций. Если в первую минуту, стоило лишь объявиться внезапным осложнениям, он испытывал жестокий нервный шок, то далее он быстро приходил в себя и хладнокровно смотрел в лицо трудностям, анализируя их, рассматривая со всех сторон бесчисленное множество раз, чтобы представить происходящее в настоящем свете, упорядочивал их, видел все «за» и «против» с избытком противоположных наблюдений, которые заставляют попутно сомневаться, настолько, что он мог бы никогда не принять решения, и в итоге заканчивал осмысление с четкостью, которая не обнаруживала в его разуме никакого колебания, настолько его суждение было точным.
Равновесие, здравый смысл, твердость, выверенная точность – вот качества, которые он всегда доказывает.
Вместе с этим, - крайняя осторожность. Он очень опасается своей вспыльчивости. Он признает где-то, что «решения, которые он принимал в гневе, они всегда были впоследствии настолько плохими, что он в них раскаивался». Сдержанные и спокойные указания, которые он давал послам, остались образцом в этой профессии на все времена.
Одна из форм этой осторожности есть глубокая тайна, которой по его желанию, было окружено ведение дипломатических дел. Известны его слова: «тайна – душа дела». Он изобрел выражение «совершенно секретное дело».
К пониманию и суждению у него присоединяется твердость.
В своем «Политическом завещании» он помещает волю следом за разумом, как существенное качество политического деятеля: «Ему необходимо сильно хотеть того, чтобы принимать решения под влиянием подобных мотивов, - говорит он, - так как это единственное средство, чтобы заставить себе повиноваться». Он всегда настаивал на необходимости энергичного действия. «Правление, – пишет он, – требует доблести мужа и непоколебимой твердости, противоположной вялости. В прошлом множество великих планов во Франции обратились в дым потому, что первая же трудность, которая встречалась в их выполнении, просто останавливала тех, кто по разуму не должен был оставлять дел, чтобы их продолжить».
И он подает пример.
Иностранный посол, пытавшийся заставить его отказаться от того, что он хотел предпринять под определенным пунктом, пишет, что он столкнулся у кардинала с тем, что он назвал «твердое и бесповоротное решение» человека, заткнувшего себе уши и не желающего что-либо слышать.
Это то, что давало современникам столь исключительное впечатление власти, которое имело правление кардинала. Они об этом говорят.
Они говорят также, что эту твердость, которую они констатируют, и которую мы только что увидели у Ришелье применительно к внешнеполитическим делам, эту твердость он проявлял главным образом в делах внутренней дисциплины.
Но здесь надо различать.
В своем «Политическом завещании» Ришелье постоянно утверждает необходимость наказания, чтобы обеспечить общественный порядок. «Если надо выбирать, – он говорит, – между наказанием и вознаграждением», он не колеблется, он предпочитает наказание – оно более эффективно, чем «безнаказанность», открывающая двери вольности. Люди не помнят послаблений и малых наказаний, особенно во Франции, где «снисходительность и легкость нам естественны».
Теоретически, таким образом, он за строгость.
Но другая сторона этих принципов, отвечавших за веления разума, которые были продиктованы, впрочем, потребностью политически оправдывать и покрывать короля Луи XIII – в действительности единоличного, неумолимого автора великих казней царствования, – в том, что у кардинала чувства намного более мягкие, сердечные и человеческие. Ему доступны размышления о слабостях натуры, его можно разжалобить, и, чему можно верить, он доброжелателен.
Так, в частных письмах он написал около двадцати пассажей, которые особенно смягчают жесткость заявлений, навязанных политикой, которые мы только что цитировали. Он скажет маршалу д’Эффиа 12 марта 1629 года: нужна «осторожность и терпение», чтобы «никогда не стремиться использовать власть в крайней мере». В другом месте он признает: « Невозможно, чтобы правительство существовало там, где ни у кого нет удовлетворения, и каждый подвержен жестокости. Строгость очень опасна там, где никто не доволен».
Входя в подробности дел правления, мы видим, что тогда зачастую не доверяли пользе снисходительности в смягчении приговора. В мае 1631 года Луи XIII, крайне раздраженный отношением Парламента, который отказался зарегистрировать одну королевскую Декларацию против преступного заграничного окружения его брата, Гастона Орлеанского, намеревается наказать судей, для чего призывает их в Лувр, чтобы объявить свои решения. Ришелье пишет королю: «Я полагаю, что Ваше Величество мог бы использовать здесь свою безмерную доброту, и избавить их от наказания, которое Вы, Сир, назначили им вчера. Это много лучше, когда люди возвращаются по собственной воле к своему долгу, чем использовать силу, которая является средством, каким Бог и люди не пользуются никогда, кроме как при отсутствии первого».
Это не тот традиционно неумолимый Ришелье. Кардинал более часто, чем предполагается, говорит о том, чтобы «использовать примирение», употреблять «пути мягкости».
В 1627 году Фанкан, священник Сен-Жермен Л’Оксерруа, смелый разум, который называли «республиканцем», при всяком случае писавший дерзкие мятежные пасквили против правительства и суверена, был посажен под арест по личному приказу Луи XIII, который намеревается его повесить за его «преступления». Ришелье приходится «смиренно умолять Его Величество довольствоваться тем, чтобы остановить зло, проистекающее из ошибок этого человека, заключением его в тюрьму».
Мы объясним дальше, как в каждой громкой казни царствования, – Бутвиля, Шале, Марильяка – именно Луи XIII действовал в процессах, мало советуясь с кардиналом, уведомляя его лишь перед исполнением, и увидим, что Ришелье, приводя эти мнения короля в мемуарах, мотивируя их, дольше перечисляет доводы, по которым нужно было казнить, чем те, которые требовали пощады, но, в конце концов, высказывается за смягчение наказания.
Это не жестокость. В нем нет ничего зверского. Он также не был мстителен. Это он написал: «Те, кто мстительны от природы, кто следует скорее за своей страстью, чем за разумом, не могут считаться имеющими порядочность, необходимую в управлении государством. Если человек подвержен своей мести, дать ему власть – это все равно, что вложить шпагу в руку бешеного».
Немного удивленный этими словами, Сент-Бев, цитируя их, добавлял: «Они показывают, насколько разум Ришелье был далек от того, чтобы предаваться жестоким крайностям. Я оставляю эти трудно объяснимые вопросы, эти очевидные противоречия некоторых мыслей и дел, для разбора будущим поколениям историков.»
Случилось так, что вкус к умеренности некоторым казался тайным следствием боязни. Была или не была известна эта сдержанность Ришелье, в то время, когда его считали жестоким, его обвиняли также в отсутствии храбрости. Его враги говорили, что он был «трус!» Нелегко примирить это обвинение с тем, что мы знаем к тому же о неустрашимости, которую кардинал доказал много раз.
У Ла-Рошели он хладнокровно рисковал собой под орудийными залпами, поднимаясь на брустверы траншей, и у нас есть многочисленные письма Луи XIII и Марии Медичи, встревоженных тем, что он подвергает себя самым страшным опасностям.
Однажды вечером в июне 1629г., при осаде Але, предупрежденный о внезапной угрозе, и видя, что под рукой нет ни одного офицера, Ришелье сам возглавит отряд из 200 всадников, чтобы заградить дорогу, по которой с наступлением ночи опасались продвижения вражеского войска, идущего на помощь осажденным. Ришелье не дрогнул и напал в темноте, увлекая своих людей в атаку: взяли много пленных. Относительно него, даже если бы он не был священником, это не слишком-то присуще человеку трусливому.
26.02.07 Leon Задать вопрос

Перевод подлинного завещания Армана дю Плесси в его бытность епископом Люсона:
Господам каноникам капитула Люсонской епархии.
Мессиры! Нисколько не зная, как долго продлится жизнь, и не в силах предвидеть, как Господу будет угодно распорядиться мною, желание не покидать этот мир, не оставив вам свидетельств моей любви, побуждает меня написать эти несколько строк, что будут вручены вам в случае, если я буду лишен счастья сам пребывать среди вас перед тем, как перейти из этой жизни в иную, лучшую.
Мне не найти никаких слов, Мессиры, чтобы уверить вас в любви, которую я к вам испытываю, хорошо зная, что вы нисколько в ней не сомневаетесь, также потому, что я хотел бы вам ее засвидетельствовать делами.
Учитывая это, я завещаю вам свое тело, чтобы упокоиться после смерти в том месте, где я с удовольствием жил, в служении Богу служа вам, как и был обязан.
Место моей гробницы будет, если вам угодно, сразу поверх хоров, а самая высокая кафедра, как самая почетная, пусть будет сохранена для моих преемников, которые придут после меня.
Я оставляю вам также всю серебряную утварь моей часовни, мое церковное облачение и три фландрских гобелена, украшающие кафедру; пусть это вас ни к чему не обязывает, так как я предаю себя под защиту ваших молитв, о которых я горячо прошу, если вы найдете их уместными. Если бы я мог оставить вам больше, я сделал бы это с огромным желанием, мое намерение превосходит мои возможности, и мои желания восполняют нехватку моих дел.
Первое благо, которого я вам желаю, - это всем вам жить с наибольшим знанием, возможным в ваших условиях, помещая перед глазами то, что сей мир не что иное, как видимость, и нет в нем иного удовольствия, ни пользы, чем служить Богу, который никогда не пренебрегает теми, кто Ему служит.
Еще я желаю вам епископа, равного в моей любви к вам, но превосходящего меня во всех других отношениях, и пусть он будет настолько же совершенен, насколько я сознаю себя полным недостатков. Я умоляю его, кто бы он ни был, проживать с вами, посещать свою епархию, побуждать своим примером и указаниями тех, кто под его началом, трудом души исполнять свой долг; поддерживать и улучшать семинарию Люсона, которой я оставляю тысячу ливров и всю мою библиотеку, чтобы дать людям достойным больше поводов задержаться там. Нет тела, в котором его члены могли бы существовать без единства с головой, я умоляю вас жить в тесном единении с тем, кто придет после меня, будучи уверенным, что помимо наставления, данного пастве, которой вы должны служить добрым примером, вы сами получите от этого немало пользы, и те, и другие.
Вот и все, господа, мне остается только умолять вас любить память обо мне, как о человеке, который нежно любил вас и горячо желал вашего спасения, и который вечно пребудет, господа, вашим собратом, страстно желающим покорно служить вам.
Арман, епископ Люсонский
Из Авиньона, сегодня, 8 февраля 1619
26.02.07 Leon Задать вопрос