Об Израиле

Эйлатский камень

В Эйлате на Красном море, самой южной точке Израиля. Так уж счастливо сложились магматические процессы. И это придает камню дополнительную прелесть.

Малахит -- спутник месторождений меди. Совсем недалеко от Эйлата в шахтах Тимны добывают медь. Добывали ее и во времена царя Соломона, и, конечно, до его воцарения. Была она важным товаром, а чтобы удобнее торговать с Африкой и Южной Аравией, повелел царь построить порт в прибрежном оазисе Эцион-Гебер и послал туда своих слуг и людей царя тирского Хирама, корабельщиков.

На месте древнего Эцион-Гебера, дитяти счастливого стечения условий -- руда, пресная вода и защищенный от бурь залив Красного моря -- стоит нынешний Эйлат.

Я непременно хотел купить на память какую-нибудь вещицу из эйлатского камня.

Чудо в Соленом море
На пути осуществления задуманного стояло одно препятствие. Одно, но существенное. Мы никак не могли попасть в Эйлат до субботы -- выходного в Израиле дня, потому что должны были покинуть берега Мертвого моря в пятницу после обеда. Не стоит заблуждаться относительно израильских расстояний, они достаточно скромны: от Эйлата до Мертвого моря чуть больше часа по отличной дороге. Да что там Мертвое море: из Эйлата можно съездить в Иерусалим в центральной части страны за день, осмотреть Святой город и даже вернуться в свою эйлатскую гостиницу. Однако суббота, по иудейским канонам, начинается в пятницу вечером и кончается в субботу с восходом первой звезды. Поскольку день субботний нашим общим планам не мешал, выехав утром из средиземноморского города Нетания и объехав по окраинам Тель-Авив, мы устремились к берегам Мертвого моря через бурые холмы Иудейской пустыни и горы пустыни Негев -- всех оттенков желтого, коричневого и черного цвета.

Я не знаю -- может ли что радовать глаз больше, чем вечно меняющиеся ландшафты пустыни. (Я, естественно, опираюсь только на свой опыт.) Разнообразие их, не скрытое ничем, обнажено, и следы исторических событий двухтысячелетней давности (а то и более ранних) сохраняются на этих пыльных каменистых пространствах. С высоты горы, увенчанной развалинами крепости Масада -- последнего и самого стойкого оплота повстанцев Иудейской войны, видны, как на топографической карте, прямоугольные следы лагерей римских легионов с врезанным в них квадратом штабного, очевидно, помещения. С уставным единообразием сужается кольцо этих подчиненных имперской воле подразделений. Два года шла осада.

На редких остановках в оазисах полной грудью вдыхаешь великолепно чистый, сухой и горячий воздух пустыни. Впрочем, с особым удовольствием он вдыхается, когда сам ты стоишь в тени пальм. Наконец пустыня дает ощущение простора и открытого пространства даже в небольшой стране. Правда, когда глаз привыкает к краскам пустынных просторов, он замечает решетчатую ограду поодаль, повторяющую изгибы шоссе. Это -- граница, разрезавшая раскаленные пространства, и особо хорошо видная на географической карте. Песок одинаков по обе стороны, но израильские скалы справа -- оранжевые и бурые, а иорданские -- далеко слева -- желтые и оранжевые.

Меж тем дорога шла уверенно вниз, и уши закладывало, что ощутимо напоминало: едем мы к самой низкой точке суши на планете: 400 метров ниже уровня моря. Внезапно, контрастируя с красками пустыни, появилось сине-зеленое пространство. Берега его окаймлены бледно-зелеными лужами, опушенными ярко-белыми кристаллами, словно снегом. В тех же местах, где доползшая сюда соль истребила куст или дерево, оно торчит черными голыми сучьями из сугроба, как зимой на далеком Севере. Но даже через затемненное окно автобуса режет глаза безжалостное сверкание раскаленных кристаллов.

Только потом, когда панорама моря и побережья расширилась, я различил пальмовые рощи, ибо в окрестностях бьет множество ключей -- горячих минеральных и пресных -- а в пустыне вода -- всегда жизнь. И сомнение закралось в душу: а так ли уж мертво Мертвое море? Кстати, этим безжизненным именем его нарекли европейцы. В их благодатных краях таких морей нет. Ни в каких других -- тоже.

Местное, исконное, а потому наиболее правильное имя: Ям ха-Мелах, Море соли, Соленое море. Причем соль его весьма и весьма пользительна. Что же касается безжизненности вод, то да, рыба в нем действительно не водится. Живых же существ -- предостаточно. В этом мы очень скоро убедились.

Так уж получилось, что в пустыне мы все время то обгоняли автобусы с чехами, словаками, поляками и венграми, то отставали от них. То были участники семинара по туризму для стран Центральной и Восточной Европы. Поскольку наши конкуренты по пустынным гонкам настаивали на том, что они -- Европа Центральная, вся Восточная сидела в нашем автобусе. Некоторая несогласованность в прибытии и убытии привела к тому, что на выступлении главного врача примертвоморского лечебного комплекса сначала оказалась лишь восточная часть нашего континента.

Профессор Бар-Гиора начал с физико-географических характеристик, но только он вознамерился перейти к лечебным, как послышался легкий топот: прибыли чешская и словацкая группы. Правда, их переводчик где-то задержался.

-- Это не беда, -- сказал профессор, -- чехи и словаки, конечно же, понимают по-русски. Я только начну сначала. Мертвое море, а на иврите Ям ха-Мелах, -- самая низкая точка суши на Земле. Его воды...

Наша переводчица переводила. Не знаю, понимали ли ее чехи и словаки; наверное, многие понимали. Но тут прибежал словацкий переводчик, а нашей переводчице срочно понадобилось переговорить с администрацией. Я полагаю, профессору казалось естественным, что если чехи и словаки понимают по-русски, то и нам не менее понятен словацкий язык. Во всяком случае, на третьем повторении характеристик Мертвого моря мы очень многое разобрали.

Профессор перешел к лечебным. Открылась дверь зала, и, осторожно ступая, вошли венгры. Словацкий переводчик почему-то при этом тут же ушел, но это была не беда, ибо микрофон взял сияющий от готовности помочь венгр. Профессор Бар-Гиора снова взял указку. Ни тени сомнения не отразилось на его загорелом лице. С берегов Мертвого моря, очевидно, европейские языки выглядели похожими друг на друга, как иврит на арабский; ну, в крайнем случае, -- на амхарский.

-- Уровень Мертвого моря, -- начал он, -- а на иврит: Ям ха-Мелах...

Нам предстояло удовольствие, доступное разве гурманам от лингвистики: выслушать лекцию на иврите с переводом на венгерский.

Увы, лечебные характеристики мертвоморской воды так и остались для нас тайной, теоретической тайной, ибо практически мы должны были испытать их на себе немедленно. На цыпочках мы вышли из зала, получили пакеты с полотенцами и мылом и выслушали краткую инструкцию:

-- Попробуйте сесть в воде, она вас сама положит на спину. Лежите сколько угодно: утонуть здесь нельзя. Только не окунайтесь с головой и никоим образом не брызгайтесь, чтобы вода не попала в глаза вашим соседям. Потом обязательно душ.

На ощупь -- ногой -- вода напоминала жирноватый кисель, теплый, как вода в ванной. Причем зеленая голубизна воды не исчезала, даже если зачерпнуть ее в ладони. На мелководье под тентом сидели, держась за поручень, люди. Они говорили по-немецки. Другие немцы окунались поодаль. Третьи энергично шагали к душу. Среди живых существ в этих синих густых водах немцы составляли абсолютное большинство.

Я, по инструкции, сел и тут же почувствовал, как меня валит на спину. Я не стал сопротивляться и разлегся на воде. Было спокойно и как-то невесомо. Только солнце очень уж палило. В нескольких километрах от меня проходила по морю видимая только на карте иордано-израильская граница. Самая, кажется, мирная граница в мире: здесь не ходят пограничные катера, ибо гений человечества не изобрел еще плавсредство, способное пройти по водам Моря соли. А солдаты, охраняя границу, могли бы только лежать, стараясь не барахтаться, чтобы не поднимать брызг...

Я почувствовал, что несколько устал лежать, и покусился встать. Не тут-то было. Вода мягко, но решительно положила меня на спину. Осторожно дернувшись в сторону, я аккуратно перевернулся на живот и снова попытался встать. И снова не получилось.

Не оставалось ничего, кроме, как плыть осторожными сажонками, пока не чиркнешь животом о дно.

Через несколько минут я подполз (не подплыл же в этом киселе?) к тенту с дамами. И, кажется, брызнул самую малость, ибо дамы резво вскочили, восклицая:

-- Вас махен зи, майн херр? Дас ист ферботен!

-- Пардон, -- уныло ответил я на нейтральном наречии и... встал. Выбрался на берег. Принял душ. И через двор, заросший пальмами, пошел и бултыхнулся в бассейн с пресной водой, где уже весело плескались и шутили немцы.

Я почувствовал себя таким отдохнувшим и бодрым, что даже воздух показался не только целебным, но и свежим. А горы на иорданской стороне уже предвечерне краснели... И почему-то меня озарила идея. Если бы я был профессором Бар-Гиорой, я начинал бы свои лекции с такого определения:

"Мертвыми морями называются излюбленные немецкими отдыхающими бессточные водоемы в странах Еврейского и Арабского Востока, характеризуемые повышенным содержанием солей в воде и отсутствием рыбы в последней".

Впрочем, шутки шутками, а наличие немецких туристов на курорте говорит о его высоком качестве.

Уже вечером ко мне в номер постучался коллега из туристского журнала, немолодой и застенчивый человек.

-- Вы знаете, -- сказал он почему-то смущенно, -- я, конечно, понимаю, что одноразовое купание ничего дать, кажется, не может... Но, знаете, я давно чувствую боль в пояснице... А сегодня, знаете, как рукой сняло... Как вы думаете?..

Я потрогал машинально свою поясницу, нывшую уже несколько месяцев, и с радостным ужасом понял, что она не болит.

Начинались чудеса
Семь километров субботы
И взошла на небе первая звезда, и начался день субботний. Соединяя пространство и время, прямо по теории Эйнштейна и прапорщика Охрименко, суббота длилась с момента появления звезды и аж до того забора. Потому что за металлической решеткой, вдоль которой мы ехали, лежит Иордания, где продолжалась пятница. Через некоторое время пятница обнаружилась и справа: с той стороны начался Египет. Но, помаленьку привыкая к чудесам Святой Земли, мы восприняли этот факт как совершенно рядовой.

Приход субботы означал, что камнерезная фабрика, где можно увидеть и купить самые занимательные вещицы из эйлатского камня, обязательно закрыта на выходной.

Общественный транспорт в этот день не работает, а в Иерусалиме, говорят, ультраверующие заблаговременно перегораживают проезжую часть, чтобы у безбожников не осталось и мысли о кощунственной поездке. Полиция, правда, очищает улицы, но верные не сдаются: за ними, в конце концов, упорство и терпение, выкованные тысячелетиями. Наши израильские друзья посоветовали нам не беспокоиться: Эйлат -- город современный, и ничего подобного там не бывает. На фабрику же успеем в воскресенье -- ближайший рабочий день.

Да еще к нам большая просьба: в субботу не курить в ресторане, это может обидеть верующих. В фойе, в номерах, на улице -- пожалуйста, но только не в гостиничном ресторане. Вот и все. В остальном день будет такой же, как и любой другой. Работают океанариум, дельфинарий (дельфины соблюдать субботу не обязаны, а дельфиноведы -- люди современных взглядов). Готовы к дороге по горам и барханам джипы. Их шоферы, джигиты пустыни, ставят гостеприимство выше всего. Да и в городе открыты многие кафе, лавчонки и даже небольшой супермаркет.

Тем временем мы вырвались из гряды желто-бурых холмов, увидели синее-синее Красное море и помчались вдоль цепи сиреневых гор, у подножья которых буйствовали пальмовые рощи. Затем горы и пальмы как бы плавно отошли на задний план, и немедленно началась великолепная набережная. Пусть слово "великолепная" не наводит вас, читатель, на мысль о слабости изобразительных средств у автора этих строк. Как еще назвать открывшийся перед нами вид, где на фоне гор и пальм одно за другим тянутся огромные здания, каждое из которых не повторяет другое и каждое штучное, а перед ними -- тоже пальмы и высоченные кактусы и еще какие-то растения с огромными листьями, усеянные цветами? И вдруг задник сцены померк, а дома загорелись ослепительным светом, и на небе вдруг вспыхнули очень крупные звезды.

На другом берегу залива тоже вспыхнули довольно скромные огни иорданского города Акабы, а за ними непроглядная тьма окутывала пески Саудовской Аравии. Там, естественно, тоже была пятница.

Собственно говоря, пятница кончалась перед первым километром израильской территории и вновь продолжалась на восьмом. Потому что ширина этой самой узкой части страны составляет семь километров. Но эти семь километров приносят плоды -- в широком смысле слова -- неизмеримо большие, чем сотни километров песка справа и слева от них.

Кстати, и залив слева и справа называется Акабским, а тут -- Эйлатским. В этом нет ничего удивительного: на арабских картах Персидский залив именуется Арабским, а на корейских (северных и южных) нет Японского моря. Есть Восточно-Корейское.

Впрочем, из всех споров (особенно здешних) эти -- самые безобидные. Но, хотя споры и остаются, желающий сыграть в казино может сходить пешком за границу -- в египетский городок Таба и попытаться поймать Фортуну. В Израиле игорный бизнес не приветствуется, в Египте тоже, но от Табы до собственно Египта такие километры раскаленного песка, что бациллы греховного азарта до морально здорового населения страны не долетают.

Любители старины на автобусе едут в Иорданию и, уже через четверть часа, любуются хорошо сохранившимися руинами Петры, древнего набатейского города Красной Скалы. Так переплелась история соседних родственных народов на этом песчаном берегу, что развалины древнего Эйлата с двойной стеной, плавильными печами -- в двух шагах, но за границей. Эйлат построил царь Иехосафат, после того, как при царе Ровоаме, сыне Соломона, египетский фараон разрушил Эцион-Гебер. Иехосафат сокрушил эдомитян, претендовавших на крепость, и переименовал порт в Эйлат (в русском тексте Библии -- Элаф), слегка передвинув его к востоку.

Что рыться в прошлом! Оставим это археологам, хотя в специфических условиях Ближнего Востока и их академические занятия могут оказаться небезобидными. Короче говоря, нынешний Эйлат стоит на месте библейского Эцион-Гебера и совсем рядом с Элафом.

В нынешнем же времени процветание Эйлата вызвало к жизни и Табу египетскую, и туризм в Петре иорданской, и -- в сущности -- появление Хургады на противоположном берегу кристального Красного моря.

Воздух был горяч и сух. В Эйлате сегодня +42о. Об этом сообщала доска у гостиницы. Завтра будет то же. Горячая сухость не утомляла, дышалось очень легко. То ли оттого, что воздух был совершенно чист. То ли потому, что рядом еле слышно плескалось прохладное море.

Там было всего 28.
Брат мой с ямайской прической
Наверное, теперь я уже никогда не узнаю, кто был этот человек. Мы поговорили с ним два раза, и он называл меня "брат мой". Как мне известно, так любят говорить ямайские негры. И прическа у него была, как у ямайского негра, -- множество косичек. И кожа была соответствующего цвета. Встретил я его так...

Мне очень хотелось побродить по городу, выйти за пределы набережной, посмотреть: а существует ли город Эйлат, вообще, за пределами курортной зоны? Гостиница и пляж -- это прекрасно, но, согласитесь, хочется иногда уйти из этого оазиса беззаботности, пройтись по обычной улице, посидеть в кафе, общаясь с неприезжими эйлатчанами.

От самой набережной, свернув за мраморную стену гостиницы, я прошел по улице и, привлеченный тенью, остановился на небольшой площади. Чернокожий человек с ямайской прической, не торопясь, подметал дорожку. Работает в субботу! Нет, не местный... Я приветственно поднял руку, не зная, на каком языке к нему обратиться. Человек улыбнулся.

-- Шабад шалом, ахи! -- сказал он на природном гортанном иврите. -- Доброй субботы, брат мой!

-- Есть здесь какой-нибудь магазин, открытый в субботу? Мне нужно купить открытки и конверты с марками, -- спросил я по-английски.

Но он не принял английского. Значит, точно, не ямайский негр!

-- Есть здесь, брат, поднимешься по лестнице и налево.

-- Спасибо, брат, -- отвечал я благочестиво, -- но работают ли они сегодня?

-- Работают, брат, здесь многие работают. Бог им простит.

Он махнул рукой в сторону лестницы и вернулся к своим занятиям.

Я поднялся по лестнице, купил открытки, поплутал еще немного и, свернув за угол, оказался вдруг на крутой, кривой и очень чистой -- типично средиземноморской улице. Из-за белых глухих стен свешивались зеленые ветви, виднелись красные черепичные крыши. За красивыми коваными воротами стояли машины. Таких улиц оказалось довольно много, и стихийностью своих поворотов, подъемов и спусков они вызывали умиротворение. Улицы были пусты: время было самое полуденное. Там, ближе к морю туристы сновали в любое время дня. Здесь туристы не жили. Здесь жили свои. Очень не бедные свои.

Свои жили и в следующем квартале аккуратных, но скучноватых панельных домов. Я вновь вошел в переулки беленых стен. За следующим поворотом наткнулся на двух низкорослых раскосых людей в шортах. Лопатами они пересыпали белый коралловый песок. Они приветливо улыбнулись.

-- Шалом, -- сказал один с тягучим индокитайским акцентом.

А второй спросил:

-- Ма нишма. Как дела, -- но как-то без вопросительного знака.

-- Шалом. Эсер -- ответил я, гордясь свежеприобретенным слэнговым выражением. -- В десятку! Ва ма нишма? А у вас как?

На их лицах ничего не отразилось.

-- Шалом, -- протянул первый.

А второй запел:

-- Ма нишма?

-- Вы вьетнамцы? -- спросил я по-английски, -- Вьетнам?

-- Выетнам?

-- Вьетынам? -- это слово было им понятно не более других, и первый вновь протянул:

-- Шалоом...

А второй добавил в унисон:

-- Ма нишмаа?

Кто эти люди? Еще одна маленькая загадка Эйлата.

Негр уже кончил подметать и сидел, вытянув ноги, в теньке.

-- Спасибо, брат, -- сказал я. -- Все в порядке. Купил и написал.

-- Нет ли у тебя сигареты, брат? Спасибо, -- и он утратил ко мне интерес, а я не решился нарушить его покой. Так и не знаю, кто он такой...

Эти странноватые встречи оживляют в моей памяти эйлатскую атмосферу. Мне доводилось быть в курортных городах Восточного Средиземноморья и на южном берегу Красного моря, а потому я мог сравнить этот город с другими и оценить его неповторимость. Наверное, дело не только в превосходной налаженности быта. Скорее всего в том, что живой город и курорт составляют здесь единое целое. В Хургаде, например, пятизвездочные оазисы и населенный пункт (лучше сказать именно так) разнесены -- не дойдешь. Попав же туда, ты становишься объектом повышенного и назойливого внимания легионов мелких и мельчайших торговцев и, в конце концов, еле уносишь ноги. Хургада хороша по-своему. Эйлат -- классом выше: кроме всего прочего и потому, что он живой город, который и курорт тоже.

Меж тем суббота, опустившаяся на бреги сопредельных стран, пошла на убыль в стране моего пребывания: вечером ожидалось воскресенье.

Вечером мы гуляли по широкой улице за гостиницами. От каждого входа тянулись длинные тенты открытых кафе: по южной привычке, народ заполнял их с сумерками. За пешеходной дорожкой расположились кафе поменьше. Легко одетая толпа неторопливо лилась в обе стороны. В дальнем начале улицы, откуда мы шли, за многочисленными столиками, уставленными коробками с кассетами, сидели чернявые юнцы. Из магнитофонов неслась восточная музыка, и, покачиваясь в такт ей, стояли вокруг их друзья: юнцов по десять у каждого столика. Странно, но магнитофоны, включенные на полную мощность, не диссонировали, а как бы сливались в единый "тумбарикитум", удивительно подходивший и к пальмам, и к несколько спавшей жаре, и к смуглым лицам продавцов и их друзей.

К середине променада восточные песнопения стали глуше, ушли из общего шума, и тут я услышал нечто очень знакомое -- я сразу не понял: что? Но стоило мне вслушаться в почти человеческий голос трубы на синкопированном фоне, как я узнал американский джаз. Старый, настоящий классический ньюорлеанский джаз, по которому мы так сходили с ума в далекие годы юности. А потом я увидел на невысокой эстраде музыкантов: черных американцев в превосходных пиджаках с широкими лацканами, в галстуках. Их совершенно не донимала жара, а на лицах было написано наслаждение музыкой, которую они сочиняли тут же, на месте.

Это было отменное завершение эйлатского дня, полного солнцем, морем и маленькими тайнами.

И все же еще один маленький сюрприз ждал меня в этот день. Мне нужно было позвонить за границу с "оплаченным назадом", как говорили во времена оны в Одессе. Я сконструировал нужную фразу и из первого же автомата набрал номер международной.

-- Шалом, -- сказал бархатный голос на иврите, -- международная. Подождите, пожалуйста, несколько секунд. -- И тут же без перерыва на безукоризненном русском: -- Здравствуйте, международная.

Ни английского -- согласитесь, пока еще международного, ни арабского -- второго государственного языка, никакого другого не последовало, и через две минуты я уже говорил со своим абонентом.

Не скрою, этот случай был мне приятен -- в смысле "не все англоязыким масленица", но в чем тут дело, я так и не понял: когда еще хлынет на эти берега россиянин, да и в самом городе русская речь довольно редка, народ тут больше восточный. Пустячок вроде бы, а радовало.

А эйлатский камень я увидел на следующий день, когда в воскресенье начала работать камнерезная фабрика. Он -- зеленый, с лазурными вкраплениями -- действительно очень красив, и я его с удовольствием купил. На память об Эйлате.

В других местах его не встретишь.

Вокруг света

Читайте здесь еще об Израиле!