Об Индии

Индийская защита

В шахматах «ИНДИЙСКАЯ ЗАЩИТА» — дебют, основаный на принципе неторопливой, вязкой обороны чёрными с фланговым развитием фигур и идеей заманивания белых в центр с целью их постепенного обескровливания. Внешне приём мало эффектен, но у знатоков оставляет ощущение надёжности и гармонии... Если продолжить метафору отечественного классика-публициста Ильи Эренбурга, утверждавшего, что самобытность Индии — в её чрезмерности: чересчур много храмов — только в Дели свыше 1200; слишком жаркое солнце — в Мадрасе летом плюс 50 в тени; избыточная зелень холмов на Севере путает краски и слепит глаз; явный перебор с коровами на улицах индийских мегаполисов — мешают, дурно пахнут, — то не менее чрезмерным покажется и всё говоренное и писанное обо всём этом в отдельности и вместе взятом. Обо всём, кроме одного, пожалуй... Вы никогда не сравнивали людей, возвращающихся откуда-нибудь из Таиланда, с теми, которые вернулись из Индии? Из первого — безмятежные, пресыщенные удовольствиями ночной столицы Азии Патнонга и курортными прелестями пляжей Паттайи, словоохотливые. А из второй — задумчивые, скупые на выражение эмоций, словно познавшие нечто, но ещё не умеющие объяснить это...
— Ну как тебе Тадж Махал?
— О-о!..
— А в храме Лотоса был?
— М-м-да!..
— А паломников в Бенаресе видел?
— Ну-у!..

«Это же Зона! Зона!» — не раз всплывал в памяти «Сталкер», когда приходилось наблюдать странные превращения с нашими людьми в Индии. Причём с разными — от глубоких умниц до беспечных «челноков». От старожилов, проработавших в этой стране по два-три срока, до командировочных-«семидневок».

Сначала, помню, поразила нелепая полемика на литературных страницах двух известных писателей — французского поэта-эссеиста Анри Мишо и нашего, уже упоминавшегося в начале очерка, Ильи Эренбурга. И что вдруг спровоцировало двух талантливых людей, изъездивших Индию вдоль и поперёк, на крайности? «Зрелище индийской толпы или просто индийцев, молча стоящих возле своих домов, — всегда неприятно или даже отвратительно... Нет, никогда индийцу не понять, до какого отчаяния он может довести европейца...».

Это Мишо. А прекрасный полемист Эренбург на это ничего не нашёл лучше, как заклеймить Мишо расистом и разразиться гневом в адрес всех европейцев за их иждивенчество и паразитирование в доброй и любвеобильной стране.

Кстати, об англичанах. Те, кажется, первыми начали замечать странные перемены, происходившие с их соотечественниками в Индии. Тех, что провели там по три года и больше, по возвращении в метрополию английские власти на всякий случай освобождали от судебной ответственности за любые преступления, за исключением разве что особо тяжких. Забавно, но факт... Впрочем, за достоверность его ручаться трудно — с героями киплинговских баллад время развело нас в целое столетие. Но верится: полумистические истории о том, как эта страна способна при определённых обстоятельствах изменить людей, могут и сегодня поведать вам многие очевидцы. Причём, истории эти — не обязательно с острым сюжетом и роковыми последствиями.

Я, например, долго не мог понять, что происходит с двумя моими славными приятелями, знающими, опытными индологами всякий раз, когда мы отправлялись из Дели в Кулу — горное имение русского художника Николая Рериха. Нет, конечно, со времён, наверное, Васко да Гама непьющие иностранцы в Индии — большая редкость. Кто джином изгонял из себя малярию, кто с помощью виски боролся со сплином... Один бывший ответственный работник ЦК, переквалифицировавшийся в Дели в активиста советско-индийской дружбы, помню, даже рекомендовал от тоски по родине мешать виски с пивом.

Ах, Борис Иванович, Борис Иванович... Где Вы теперь с Вашими полезными рецептами и номенклатурной ностальгией по тем уютным дням, когда придёшь с утра в «аппарат» — внутри скверно-скверно, но — «рюмочку как слеза... Вторую... и... словно Боженька по душе босыми ножками прошлёпал...».

Но — тут-то: молодые, причём совершенно непьющие ребята начинали накачивать себя зельем ещё задолго до подступов к Гималаям и уже были «никакие», когда наш джип подъезжал к небольшому, почти игрушечному красно-жёлтому храму Шивы, картинно нависшему над заиндевевшим от ночного мороза горным склоном, поросшим светлым чампаком и изумрудными рододендронами. Внизу, не дне пропасти, пенился Беас — самый быстрый приток Инда, легко переваривая первый утренний снегопад. В долине Кулу — «всех богов», в переводе с местного диалекта хинди, начиналась зима. Приветливый пуджарий — священник в нарядной рыжей тоге, как всегда, совершал над нами пудж, рисовал точку между бровями, отмечая «третий глаз» — необходимый, по здешним понятиям, пропуск в Гималаи. На душе было весело и празднично, а из машины раздавался дружный храп наших мертвецки пьяных товарищей. И сколько раз мы бывали в Кулу, столько же они не могли потом вспомнить ни дорогу, ни того, что происходило в «Истэйт Нагаре» горном имении семьи Рерихов. Я потом понял, в чём тут дело...

Кстати, в те годы — в начале 90-х — мы, ведомые патриархом российской индологии, сросшимся с этой страной, как Вишну со своими «аватарами», Александром К-м, приезжали в Кулу разбирать архивы Николая Константиновича и его семьи в мастерской и институте Гималайских исследований «Урусвати». Мы торопились исполнить волю последнего Рериха — Святослава Николаевича, боявшегося, что после его смерти всё добро Кулу — вместе с картинами, книгами,, с археологическими коллекциями — будет растащено или попадёт в недобросовестные руки. Слава Богу, успели всё разобрать, даже подготовить кое-какие экспонаты для нынешнего музея Н. К. Рериха в Гималаях. И отчитаться об этой работе перед стариком. Последний Рерих умирал спокойным за судьбу уникального уголка России, живущего среди снежных гималайских семитысячников, в самом сердце Азии. И впускающего в себя, оказывается, далеко не каждого. Почему?

Позже я понял причину странной истории, случившейся с одним моим коллегам, соседом по Васант Вихару — престижному району в восточном Дели, в котором жило большинство иностранных журналистов, аккредитованных в Индии. К. проработал в Индии пять лет. Добросовестно. Каждый день он исправно передавал информацию о том, что случилось в индийских эшелонах власти, каков на такой-то день расклад политических сил в стране, об интригах и «подковерной» борьбе её лидеров, о курсе рупии к доллару. Он любил говорить, что главное в материале — это факт, и его совсем не обязательно обрамлять «всякими там прилагательными». К. редко куда выбирался из своего отменно кондиционированного делийского дома-офиса. Он подтрунивал над нами, когда мы спонтанно срывались поглазеть (в который уж раз!) на мечеть Джама-Маджид, чьи идеально выверенные средневековыми зодчими минареты, поднимаясь над хаосом и суетой старого Дели, дарили нам частенько ускользавшее ощущение миропорядка и покоя. К. посмеивался над нами, когда мы отрывались от текучки, чтобы съездить на день-другой в Карнатаку, к знаменитому храму Виттала, просто чтобы ещё раз побродить меж его колонн, погадать — каким же образом эти 56 гранитных исполинов издают при ударе по ним рукой звуки одновременно и бубна, и барабана, и духовых, и струнных — целого оркестра... А однажды мы вдруг стали замечать, что с нашим товарищем-домоседом творится что-то неладное... В свои тридцать с небольшим он стал вдруг стремительно стареть. В тропиках все быстро увядают. Но К. ухитрился всего за два года превратиться из цветущего парня в моложавого старичка и, причём, сам даже не заметить этого!.. Из Индии наш коллега уехал досрочно: чем-то там провинился перед бухгалтерией своего агентства в Москве. Поговаривали, что проворовался, но этого мы наверняка не знаем. Зато сегодня я почти наверняка уверен в другом...

Да, и индийской самобытности никуда не деться от вызовов XXI века, от натиска нового, от перемен, проникающих чуть ли не в самые основы страны, её мироздание. Но — «чуть ли», да не во все! Перемены не затрагивают миропонимания её народа, взгляда на мир как на материализацию Космического сознания, Единосущего. Индийцы называют его Брахманом и считают, что искра его сознания — бессмертная душа — живёт в любой из форм жизни, путешествуя из одной телесной оболочки в другую. Это миропонимание существует не между обложками толстых многомудрых фолиантов, а в индийской повседневности, определяя собой помыслы и поступки сотен миллионов людей, наполняя особым смыслом всё, чем они живут и дышат. Можно относиться к этому, как к предрассудку, можно спорить с теорией индийской исключительности, но нельзя отмахиваться от неё и не уважать. Нельзя, гуляя по Бенаресу, как по Бродвею, думать, что Кутуб-Минар похож на Пизанскую башню только потому, что тоже с наклоном... Одним словом, от тех, кто думает, что это она перенасыщена, а не они «недр...», кто отказывается принимать её правила игры и навязывает ей свой устав, от тех страна отвернётся. А кого-то и накажет: одних мягче, других — жёстко... Это и произошло со многими моими знакомыми.

Просто необходимо, на наш взгляд, когда собираешься в Индию, «дебютно» подготовиться к встрече с ней, разучить какую-нибудь свою «индийскую защиту» от схематичного или обывательского отношения к её нравам. От непонимания причин того, что так бесило хорошего французского поэта Мишо. Да, индусы, бесцельно застывшие возле своих деревенских домов или лениво развалившиеся в своих лавках, могут и измучить европейца своим «биополем» и раздосадовать своей апатией и ленью. Но! Нужна защита! Нужно знать хотя бы про «дхарму» — одну из обязательных составляющих джентльменского набора добродетелей индуса. «Дхарма» — благочестие, жизненное предназначение, долг, соответствующий его природе. Дхарма ветра — дуть, дождя — проливаться с небес, камня — быть твёрдым, а цветка — нежным. Точно так же, как дхарма горшечника предписывает ему изготовлять горшки, а деревенского лавочника — развернуть торговлю под пальмой и сидеть под ней целыми днями, независимо от того, есть покупатели или нет!..

Примирённость с жизнью — это не апатия, это невозможность отделить себя от борений и лишений, которые завершатся с окончанием этой жизни и с его рождением в другой телесной оболочке. Там уже, даст Бог, ему не придётся больше таскать щебёнку или сидеть в лавке. А может, в той новой жизни он сам будет европейцем? «Здравствуй, мой будущий брат!» — говорит вам индиец, бесцеремонно разглядывая вас своими блестящими чёрными глазищами. И, поверьте, зрелище индийской толпы вам уже не будет казаться таким неприятным, как минуту назад? И даже знаменитый, растиражированный миллионами брошюр и открыток Тадж Махал откроется вам новым и неизведанным, если вы вовремя защититесь от туристических стереотипов и правильно настроитесь на встречу с живой легендой. Уже не так изнурит жаркая, 260-километровая дорога в Агру, не отвлекут бакшишисты-попрошайки, факиры, змееловы и прочая «околотаджевская» мишура на подходе к чуду. Вы только войдёте в ворота, и тут же забудете про Тадж-иллюстрацию в книжке или на обложке проспекта. Его привычная открыточная двухмерность наполнится для вас — не для всех, заметьте, а для вас — воздухом, обретёт глубину и законченную виртуальную гармонию. Только что он был миниатюрным, но несколько шагов навстречу, — и его минареты вырастут. Шар купола словно надует сказочный джинн. Покажется, что Тадж сам сокращает расстояние и гигантскими шагами приближается к человеку, огромный — не подавляя его, но растворяя в себе...

Да, кстати, во всех справочниках по истории мавзолея ошибка: Шах Джахан там представлен как жертва своего младшего сына-злодея. Но ведь сам император начинал своё царствование с убийства (ни много ни мало) родного брата, обезглавливания своего дяди и его двух племянников — возможных претендентов на престол Моголов. Не сам головы рубил, конечно, но ведь и дворец-мавзолей тоже строил не сам, безымянные зодчие строили. Но это так, к слову...

В общем, защищайтесь, господа!

«Если можешь не писать — не пиши», — советовал писатель. Если можете не ездить в Индию, не ездите, добавим мы. Незащищёнными не ездите. Незащищёнными от желания предпочесть её храмам — лавки и шопы, её людям — побрякушки... Незащищёнными от желания примитивно поглазеть и прошвырнуться и нежелания потрудиться немного и поразмышлять хотя бы о том, отчего это миллиард разноликого и многоязычного, непритязательного народа живёт сегодня счастливее нашего, всего-то 150-миллионного.

Сергей Алексеев
"Отдых", декабрь 1998 / январь 1999@

Читайте здесь еще об Индии!