Об Австрии
Вена.Черным по белому
Город, растекшийся по холмам, как каша из горшочка незадачливой маленькой фроиляйн, - огромный, ветшающий к окраинам, сбегающий в долины, где вовсю завывает проказливый ветерок Фен, от которого случается мигрень у пани Агнешки, хозяйки маленького пансиона "комната - завтрак - очаровательный вид" в венском предместье. Воскресным утром совсем больная от ветра пани в кудельках и розовом платье сама накрывает на стол: белая скатерть, кофейник, тарелка с крошечными круасанами. К завтраку опаздывают все четырнадцать постояльцев - хозяйка не обижается, когда еще выспишься, как не воскресным утром, и если б не этот ветер...
"День добры", - слышит пани Агнешка и приветливо улыбается: так, на родном языке ее приветствует только вежливый молодой человек в берете - кажется, фотограф. Во всяком случае, он беспрестанно щелкает своей "лейкой" то вид из окон, то трубочиста Франца, то замерзших павлинов в парке, а то и саму пани Агнешку, отчего та неизменно смущается и поправляет кудельки... Ему нравится фотографировать пани Агнешку, например, этим февральским утром, когда та стоит, медленно наклоняя кофейник, на фоне широкого окна, в которое упираются голые черные ветки, а вдалеке виден проткнувший облако шпиль.
Воскресение- Вена - Весна... Не весна, конечно, но ее предчувствие - ветер, утренние сумерки, черные силуэты трамваев. На таком вот трамвае от пансиона пани Агнешки до центра, окольцованного улицей Ринг, минимум час езды. За окнами лежит абсолютно пустой в этот утренний час город. Город, которому предстоит улечься на дно кофра, затаившись в десятках рулонов фотографической пленки, нивелироваться до двух основополагающих цветов спектра - черного и белого, "ч/б".
"Пейзаж не лечит", - сколько раз он твердил про себя эти слова, нажимая стальные или черные кнопки, сматывая пленку и путаясь потом в мутно-красных потемках собственной лаборатории (он был противником современных автоматизированных фотосалонов). Состояние болезни преследовало его на улицах Вены. Он бессознательно избегал шумных улиц и все глубже прятал свое бродячее тело в узких улочках, прилегающих к Кертнер-штрассе. Свернув в подворотню, он оказался в тесном разломе городского массива, где окна соседних домов гляделись глаза в глаза. В таких кварталах люди, наверное, могли влюбляться друг в друга, не покидая теплых квартир, наблюдая несложную жизнь соседа, как картину в раме художника гиперреалиста. В конце проулка громоздились столики первого весеннего кафе, в котором по причине прохладной погоды еще не было посетителей, но маленький коммунальный сквозняк уже шевелил края солнцезащитных навесов. Хозяева жили ожиданием лета, притока туристов и возможным пополнением семейного бюджета. В голове его внезапно мелькнуло воспоминание далекого вечера, когда на столиках подобного кафе мерцают упрятанные в стекло свечи. То ли черно-белое время года, то ли профессиональная привычка не замечать цвета воскресили тот вечер в пасмурных тонах. И только лишь рыжий огонек свечи... Или рыжая грива... В общем, что-то огненное промелькнуло перед его глазами на фоне серых стен, и он опять понял, что все еще болен, по-прежнему болен старым чувством потери, которую "пейзаж не лечит".
Он свернул в сторону и вновь через подворотню вышел на площадь Фрнцисканцев, где прямо напротив церкви располагалось другое кафе. "Там собираются наркоманы", - как-то раз с таинственным видом сказала ему Агнешка. При всей своей венской заносчивости и правильности ее явно интриговала чужая порочная жизнь.
Прямо под рукой он обнаружил витрину антикварно-букинистического магазина. На широком подоконнике за стеклом, среди книжных россыпей сидели полукругом толстые фарфоровые кошки с реалистичными карими глазами. В глазах светилась глубина и мудрость, что никак не согласовалось с блестящими глазированными спинками. Кошки немо делились друг с другом фарфоровыми мыслями и вызывали желание купить сразу весь кошачий круг.
Он зашел в магазин и попросил альбом Ньютона, но, получив его в руки, сразу потерял к нему интерес. Ощутив тяжесть фотоаппарата у себя на шее, подумал: "Ничто так не лишает сил как ушедшая любовь". Далее его путь напоминал путешествие сквозь сон. Он даже забыл, что на площади Францисканцев оказался не случайно, а по поручению - госпожа Лумес (бывшая московская подруга, а ныне гражданка Австрии) ждала его здесь в своем пансионе с надеждой на последние новости из далекой теперь России. Он шел прямо, никуда не сворачивая, и по закону закольцованных европейских городов вновь оказался на Ринге. Одновременно движение памяти совершило свой круг и неумолимо вынесло его на берег прошлого, где около точно такого же пруда, как в этом парке, сразу начавшемся за Рингом, пруда с точно такими же толстыми утками, она сказала ему "нет". С той поры он стал снимать только черно-белое фото.
Ремеслу фотографа его учили с детства - сначала отец, а потом, много позже, обиженный на жизнь мэтр, назло неизвестно кому живший в чудовищном провинциальном городе среди пьяниц, кошек и голубей, за которых и получил потом Гран-при на Венецианском биеннале. Благодарственную речь мэтр начал словами: "В фотографии важен не объект, а его отсутствие..." Тогда, сидя за усыпанным крошками столом в деревянном доме, насквозь пропахшим старостью, он не понял, о чем говорил свежеиспеченный лауреат, и даже скривился от ощутимой фальши. Зато у девушки, сидящей рядом, вмиг загорелись глаза. Она даже подалась вперед, в упор разглядывая хозяина, который вполне (не по-провинциальному) артистично вонзал штопор в горло итальянской бутылки. Она любила всю эту суету: вино "Кьянти", остроумные словечки, далекие путешествия и терпеть не могла фотографироваться. Часто, когда он наставлял на нее вороний глаз камеры, она поминала слова вострого на язык поэта, который обидно сказал, кажется, о японцах с их маниакальной страстью к самозапечатле-нию: "Коротконогие и приземистые он и она на фоне всего, что в этом мире есть вертикального...". А ему так нравилось ее фотографировать - карточки, оживленные ее присутствием, выходили яркие, смеющиеся, словно промытые дождем и продутые веселым налетающим ветром. Особенно хороша была, "венская серия" - на фоне тяжеловесной черно-серой каменной плоти имперской столицы, под голубеющим дивно-весенним небом ее рыжие волосы расплетались-разлетались на ветру, сообщая оживающему миру золотое сияние и открывая ее очень бледное, широкоскулое лицо с тонкими, чуть неправильными чертами.
Глядя на сонный венский парк, проплывающий мимо в трамвайном оконце, он снова вспомнил вдруг вспыхнувшее ощущение явной, несомненной удачи, когда он впервые увидел на снимках ее рыжую голову. И как полетел на такси на Курский вокзал, а потом целую вечность трясся в электричке, считая мгновения, сбежал с платформы, опрометью кинулся к старому деревянному дому, где обитал мэтр, и как дверь открыла она в тяжелом мужском халате и шерстяных носках...
С тех пор прошло ровно семь лет. Он стал неплохим фотографом - собирателем черно-белых образов. Недавно его серия "Города в отсутствии цвета" получила первый приз на престижном международном фестивале. Он объездил весь мир, однако приглашений в Вену избегал почти столь же тщательно, как платформы со смешным названием по курскому направлению. Солидный немецкий издатель вынужден был написать несколько писем и трижды увеличивать сумму гонорара, прежде чем нужный ему фотограф согласился сделать серию снимков Вены для юбилейного каталога.
Трамвай звякнул и остановился на Ринг-штрассе. Кондуктор вопросительно посмотрел на единственного пассажира, который не торопился покидать салон, несмотря на то, что объявлена конечная станция. Наконец, рассеянный огляделся, словно проснувшись, поспешно встал и вышел на улицу.
Надвинув берет на глаза, он брел навстречу городу, в котором не был семь лет. По давно сложившейся профессиональной привычке он автоматически узнавал углы, эркеры, очертания парковой ограды. Глаз уже бегал в поисках кадра, хотя нужный свет еще не наступил и серая предрассветная дымка над Веной еще не рассеялась. Для работы он не случайно выбрал воскресное утро, единственное, когда, согласно раз и навсегда заведенному распорядку, на старинных улочках центра не носятся сытные запахи кофе и свежей выпечки, а знаменитые венские булочники лениво ворочаются в теплых постелях, как и большинство их клиентов. По улицам бродят лишь отдельные неприкаянные туристы, да возле собора Святого Стефана мерзнут в пролетках извозчики некой чернявой, неместной национальности, готовые за скромную мзду устроить утренним туристам получасовое катание с осмотром достопримечательностей. Сделав несколько снимков, он зашел в кафе "Дом" и занял столик с видом на соборную площадь. Огромный, подпирающий небо многочисленными черными башнями, собор, как и большинство католических храмов, удивительным образом не подавлял человека, однако разочаровывал большинство туристов, не желая помещаться в кадр и оставляя на память лишь почерневшие от времени плиты за спиной запечатлевающегося. Тогда, семь лет назад, сидя в этом самом кафе, он смотрел, как она стоит на площади - тоненькая фигурка в коротком черном пальто с поднятым воротником, увенчанная копной кудрявых рыжих волос. Вот она купила пакетик жареного арахиса у турка, расположившегося на углу площади, и теперь бросает орехи голубям, слетающимся прямо к ее ладоням... Снято!
"...В фотографии важен не объект, а его отсутствие," - распинался когда-то с венецианской сцены дурацкий, напыщенный старикашка в лысеющем бархатном пиджаке, один из лучших фотографов в мире. О чем говорил учитель, он понял еще тогда, когда в панике бежал от деревянного дома к железнодорожной платформе, а потом в ожидании электрички все щелкал "Лейкой", метался от чахлой привокзальной растительности к путанице рельсов, семафоров и проводов, в отчаянии не находя объекта. За семь лет "отсутствие объекта" он довел до совершенства. Критики восхищались "вожделеющей пустотой", насыщающей любой черно-белый городской вид в его исполнении. В центре картинки словно бы всегда кого-то не хватало, и от этого становилось неуютно и грустно. Он не мог бы точно сказать, как он это делает. Просто в его черно-белых городах всегда недоставало одной худенькой черной фигурки со вздернутыми плечами и копной ярко-рыжих, разлетающихся волос...
Сидя в кафе на Штефансплатц, он вспоминал, как семь лет назад они с ней вдоль и поперек истоптали венские мостовые, как кружили, заблудившись в узеньких центральных улочках, и он рассказывал ей о великом мебельном мастере Тонете, изобретателе венского стула. Из венских историй ей особенно нравилась эта - про хитрого мастера, который изогнул ножки комодов и кресел, и еще про белых лошадей липицской (из местечка Липицы, что в Словении) породы, состоявших на государственной службе и потом получающих пенсию. Они бродили по бесчисленным венским садам и дворцовым паркам, и он все время фотографировал ее - с бабочками во дворце Шёнбрунн, во дворце Бельверер, где они почти полчаса простояли возле климтовского "Поцелуя", на фоне помпезного Хофбурга, в кондитерской, пока она кормила кусочками пирожного серого пуделя с милостливого разрешения хозяйки - ухоженной пожилой дамы в меховом палантине; на фоне дома знаменитого венского чудака Хундертвассера, признающего только кривые линии и тупые углы; на бархатном диванчике в пансионе пани Агнешки, рядом с улыбающейся хозяйкой, которая, конечно, имела полное право спустя семь лет его не узнать - право, не стоит обижаться на забывчивую пани... Теперь, бродя в одиночестве по пустому воскресному городу, сосредоточившись на работе и четко рассчитывая каждый кадр, он все же ощущал, как все здесь скучает по ней - каждый камень, окно, лестничный пролет, каждый булочник, дворник, каждый прохожий, но особенно небо и солнце, принужденные быть черно-белыми и постоянно выражать собой лишь недостаточность, вопиющее отсутствие объекта в кадре, определяющее принадлежность этих картинок к высокому искусству - именно так, как раз и навсегда разъяснил ему учитель, который может гордиться своим учеником.
Янис Цибукидис
"Весь Мир" №28 2001
